Ментализация это процесс, отвечающий за состояние репрезентаций, то есть того, как происходящее с нами получает свое представительство в психическом аппарате. При дефиците ментализации описываемые события либо не наполняются эмоциональным содержанием, либо наоборот, эмоциональным процессам не придается никакая концептуальная формула. В этом случае вспомнить, фактически означает прожить заново, потому что эмоциональный компонент деятельности существует только связанный с поведением и не имеет репрезентации в памяти. В противоположном варианте репрезентаций так много, что они не увязываются в целостную картину, создавая впечатление недостаточной ассимиляции происходящего.   Ментализация выполняет следующие важные функции. Во-первых, с помощью ментализации происходит связывание биологического и психического, то есть сведение телесных, эмоционально-чувственных и когнитивных измерений в одну целостную картину. “Ментализировать” фактически означает совершать работу по выделению фигуры осознанной потребности из недифференцированного фона  телесного возбуждения. Происходящее становится доступным для символизации (я понимаю, что со мной) и передачи этой информации другому (я могу о себе рассказать). Ментализация делает меня более ясным для себя самого и для другого.   Во-вторых, благодаря ментализации мы приходим к выводу, что другой человек имеет достаточно собственных оснований для поведения и его реальность может сильно отличаться от той, в которой привыкли находиться мы. Это снижает предубежденность в отношении другого и позволяет сохранять готовность встретиться с возможным в форме непривычного. Развитая ментализация сохраняет неопределенность в понимании Другого достаточной для того, чтобы перестать рассматривать собственные проекции как единственный ориентир в его внутреннем мире. Развитая ментализация поддерживает стабильность саморепрезентации, поскольку в этом случае становится вполне возможно подумать чужую мысль и затем вернуться к своим собственным.   Еще одна важная особенность ментализации - она признает необходимость Другого в качестве мета-потребности, которую невозможно удовлетворить до конца. Ментализация обращает внимание на то, что жажда признания со стороны Другого является движущей  силой всех наших желаний. Благодаря ментализации Другой способен выступать в качестве субъекта Я-Ты отношений, а не только быть функцией для снижения интенсивности влечений. Вокруг этой потребности организуется диалог, в том числе и как пространство для терапевтических изменений. Потому что самосознание является результатом взаимодействия.   При нарушении ментализации клиент останавливается в возможности говорить о своем состоянии. То есть, он страдает от того, что переживает тяжелые эмоции, но не может сделать шаг вперед и сделать заключение о том, из-за чего это происходит. Погружается в переживания, не имея возможности их назвать и тем самым присвоить, ввести этот элемент жизни в психическую реальность. В результате он как будто оказывается на необитаемом острове, не помня, откуда он пришел и куда направляется. Эта растерянность, эта прореха в созидании собственной жизни, является наиболее мучительной компонентой переживаний, поскольку любую трудность легче пережить, помещая ее в контекст общей жизненной ситуации. Итак, растерянность, возникающая из непонимания того, что происходит,  как увеличительное стекло многократно усиливает страдание. Второй важной составляющей является переживание одиночества.   Под одиночеством здесь имеется в виду переживание эмоциональной недоступности себя для другого и наоборот. Это выражается в невозможности поверить в то, что терапевт действительно может сочувствовать и поэтому его поведение излишне рационализируется. Например, фразы “ты говоришь это всем” или “ты говоришь только потому, что не желаешь причинять мне страдание правдой” содержат в себе и высокую потребность в заботе и интенсивное сопротивление этому обнаружению. Складывается впечатление, что клиент сильно сдерживает в себе потребность в другом, потому что в глубине своего естества не верит в отклик с той стороны. Таким образом, становится непонятно как то, из-за чего происходит страдание, так и то, что будет полезным для исцеления. И  переживания закрываются двойной печатью.   Клиент легко соглашается с тем, что соотносится с хорошо освоенным полюсом собственной неполноценности и испытывает трудности в ассимиляции опыта, подтверждающим его значимость для другого. Он исключает себя из пространства диалога так, как будто совместная деятельность невозможна и ничего не происходит “между”. Он объясняет происходящее или тем, что во всем виноват сам или тем, что другой имеет подозрительные мотивы, которым нельзя доверять. Соответственно, страдание, которое распознается, почти невозможно развернуть наружу, в просьбу о поддержке. Другими словами, для того, чтобы узнать себя, необходимо попасть в отношения - видеть себя глазами другого и тем самым видеть другого как “себя”.   Отсутствие диалога приводит к невозможности обмена репрезентациями между   терапевтом и клиентом, когда последний не способен увидеть себя как элемент чужого восприятия и интегрировать эту перспективу в собственное представление о себе. Дефицит ментализации формирует серьезные трудности в течении терапевтического процесса, поскольку клиент “отказывается” интроецировать даже не столько репрезентацию, сколько паттерн эмоционально более богатых отношений. Доступ к собственной психической реальности формируется через разделение ее с другим, иначе существует возможность навсегда остаться в своей болезненной версии происходящего. Поскольку интерес терапевта воспринимается как издевательство, а его выжидательная позиция - как избегание.   Можно предположить, что подобное ощущение является результатом более раннего опыта, в котором произошла фиксация на дефицитарном аспекте объектных отношений. Нарушение ментализации возникают вследствие ненадежной привязанности. Значимый взрослый, недостаточно внимательный к эмоциональным потребностям ребенка, лишает его его возможности комфортно присутствовать в своем внутреннем пространстве, тем самым делая это место пустым и пугающим. Ребенок воспринимает отвергающее поведение родителя как следствие того, что он сам является плохим и эта атрибуция остается единственной и непоколебимой. Недостаточное контейнирование отрицательных аффектов со стороны взрослого в дальнейшем приводит к тому, что повзрослевший ребенок обучается их игнорировать, а не переживать. Таким образом, пугающее измерение эмоций становится стерильным, функционирующим в строго среднем диапазоне.  Ментализация начинает с отсутствия границ между фантазиями и реальностью у ребенка и заканчивается слишком жесткими границами между фантазиями партнеров по диалогу, когда во внутренний мир ничего не способно проникнуть извне.   “Когда я чувствую, что ты можешь проникнуть в мой внутренний мир, я чувствую тошноту” - так может говорит клиент, ощущая опасное приближение другого. Отвращение в данном случае является более архаическим чувством, чем стыд, который регулирует возбуждение, когда что то становится явным для взгляда другого. Стыд возникает на границе взглядов, тогда как отвращение символизирует нарушение границ, проникновение под кожу, извлечение ужасного, когда не только другому, но и мне самому становится ясным то, что так долго удерживалось. В этом состоянии клиент ощущает свое внутренне пространство как ядовитое и пугающее. В его фантазиях терапевтические отношения пронизаны отвращением к нему и любые действия терапевта объясняются исходя из этой перспективы.   Можно предложить такую метафору: при нарушении ментализация мембрана, которая поддерживает разницу в психическом содержании внутреннего и внешнего мира, практически перестает функционировать и тогда их составы перемешиваются, становятся эквивалентными друг другу. В начале функцию подобной мембраны выполняет опекающий взрослый, который может или отражать аффект ребенка без изменений (например, впадая в ярость), или защищаться от него. И то и другое является вредным, делая реальность эквивалентной аффекту или замыкая аффект во внутреннем пространстве. Ментализация развивается благодаря способности родителя к хорошему контейнированию, то есть изменению аффекта и его символической переработке. Если родитель вместо адекватного отражения ощущений ребенка возвращает ему свои собственные реакции, тогда это формирует в последнем разрывы в идентичности, несоответствие между состоянием и его символом. Это приводит к нарастанию уровня тревоги как неспособности доверять собственным ощущениям.   В клинической практике нарушение ментализации часто встречается в форме пограничного личностного расстройства, постттавматического состояния, психосоматических заболеваний, эссенциальной депрессии. Дефицит метализации способствует формированию отношений зависимого спектра, при котором опыт заботы о себе, достраивающий собственную идентичность, располагается в другом человеке и не может быть окончательно присвоен. В этом случае контейнирование, как функция опекуна, не становится ментализацией, как собственной способностью к самоуспокоению. Вместо этого также не простраивается граница, но уже не между внешним и внутренним, а между собой и другим. В результате, Другой имеет власть над моими чувствами и наоборот, я ответственен за то, что происходит с ним. Переживания как будто существуют как предмет мебели, которыми можно манипулировать за пределами тела. В этом месте или контроль за переживаниями теряется или появляется власть контролировать переживания другого.   Другая метафора: до тех пор, пока клиент не способен доверить свою игру в “Я -плохой” другому человеку, он будет неспособен перекинуть мостик через пропасть между собственным воображением и воображением другого, которое обладает корригирующим потенциалом. Ментализация поддерживает баланс между следующими состояниями: когда между психической и фактической реальностью границ нет совсем и когда границы абсолютно непроницаемы; ментализация делает психическую реальность имеющей отношение к реальности фактической, но не определяемой ею полностью.   Открытость психической реальности к воздействию снаружи приводит к нереалистическим ожиданиям в отношении терапии. Клиент желает от своего терапевта немедленного утешения, тогда как последний, являясь фигурой переходного пространства, может утешать только символически. То есть находиться рядом с клиентом в тот момент, когда он переживает и приглашать его не только испытывать аффект, но и говорить о нем. Задача терапевта в том, чтобы не впадать в психоз клиента, сохранять трезвость тогда, когда от него ждут поддержки в отреагировании. Терапевт приглашает клиента в метапозицию по отношению к происходящему, делая его своеобразным “третьим” в диалоге, тем, кто наблюдает за взаимодействием двух.   Рискну предположить, что терапия так или иначе направлена на восстановление функции ментализации, которая в какой то период времени была локально потеряна, но эхо подобного срыва звучит в жизни клиента до сих пор. Когда мать хронически не угадывает потребности ребенка, то это фиксируется не как сложность матери, которая не способна на эмпатию, а как проблема ребенка, который не заслуживает хорошего отношения. Ментализация не справляется со своей работой, а именно - разделить мотив и результат -  просто потому, что на этом этапе развития подобная задача оказывается слишком сложной. Но искажение идентичности сохраняется и в дальнейшем приводит к разным специфическим механизмам для ее компенсации. Например, личность формирует параноидную установку и начинает нападать и обвинять вместо того, чтобы признавать нужду и просить. В данном случае ментализация отвечает на вопрос - какой я в контакте с Другим сейчас?     Если однажды срыв ментализации приводит к ощущению себя жалким, ненужным и никчемным, то есть к таким переживаниям, которые маркируют невозможность хорошей привязанности и угрожают изоляцией, то в терапии клиент пытается ответить на вопрос -  как я сейчас могу регулировать отношения и получать от них удовлетворение? В этом месте для настройки ментализации хорошо подходит феноменологическая редукция, а именно, вынесение за скобки всего предыдущего опыта, ожиданий, обобщений и так далее. Остаются только я, ты и какой-то очень конкретный процесс между, который поддерживает взаимодействие и, таким образом, признание. Таким образом, глобальная задача по изменению саморепрезенаций решается очень маленькими шажками. Разумеется, восстановление способности к ментализации в терапевтических отношениях является первым этапом работы, за которым дальше следует признание реальности где с одной стороны, любви от родителей было достаточно для выживания, а с другой - ее кажущийся дефицит можно оплакать и жить дальше.   Следует признать, что провал в ментализации может случаться и со стороны терапевта.  Такое случается, когда клиент атакует мощными проективными идентификациями и реальность терапевта, в которой он является поддерживающим и присутствующим для, теряет свое основание.   В этом случае мы можем говорить о потере терапевтической позиции. Это  нарушает равные Я-Ты отношения и делает терапевта внешним экспертом по внутреннему миру клиента, без опоры на опыт происходящего с ним. Эта ситуация избегания терапевтом собственных сложных переживаний тем не менее может быть полезна с точки зрения исследования процессов, предшествующих подобному состоянию.   Развитая ментализация у терапевта поддерживает напряжение интереса к клиенту, поскольку говорит о том, что опыт нельзя символизировать окончательно, так, чтобы в нем не осталось загадки. Что всегда остается некоторая тайна, которая будет доступна только клиенту и ему никогда не получится сказать: “ну вот, теперь я понял тебя до конца”. Можно сказать, что терапевическая работа происходит где-то посредине между двумя субъективностями -  терапевт искажает эмоциональный опыт клиента для того, чтобы дать возможность в этом разрыве между “моим” и “не моим” развернуться новым перспективам осознавания; однако делает это в рамках диалога, который поддерживает связность контакта.     Обобщая вышесказанное, можно сделать вывод о том, что дефицит ментализации возникает в  виде нарастания аффекта при угрозе текущей и значимой привязанности. Когда отношения по каким то причинам становятся слишком опасными в плане сохранения собственных границ, тогда сбой в ментализации останавливает надвигающуюся катастрофу. Благодаря этому человек как бы сохраняет себя в шизоидном домике, защищаясь, тем самым, от исчезновения в присутствии Другого. Дефицит ментализации становится способом остановить пугающую динамику отношений, поскольку в этом случае аффект изолируется от переживаний и, не смотря на бурные проявления, не приводит к появлению угрожающего опыта. Нарушение ментализация, как способности пробрасывать мостик между собой и Другим, становится формой побега  из отношений, если диалог нельзя прекратить физически. Дефицит ментализации является проявлением нежелания что-либо решать прямо сейчас посредством лишения себя инструментария для подобного решений.  

Психосоматические заболевания являются одним из наиболее частых поводов для обращения за психотерапевтической помощью. Существуют ли психосоматические расстройства или это очередной миф о том, что у человека достаточно ресурсов для того, чтобы создать для себя проблему и  избавиться от нее? Психосоматическое расстройство проявляется в виде отдельного симптома или совокупности симптомов, причем изменения в организме появляются не на уровне структуры, а на уровне функций в целом здоровых органов. Другим словами, изменяется нормальная деятельность органов и систем и поэтому психосоматические расстройства чаще всего полностью обратимы, если продолжительность подобного состояния сама не начинает являться источником вторичной травматизации. Поэтому психосоматика требует к себе внимательного отношения. Это обусловлено тем, что к диагностике и лечению этого состояния чаще всего привлекаются врачи врачи-терапевты и только после того, как их усилия не обретают успеха, взгляд оборачивается к другому полюсу жизни, а именно к эмоциональной сфере пациента. Иногда это происходит слишком поздно. Основной тезис, объясняющий патогенез психосоматических заболеваний звучит так - подавленные эмоции и переживания никуда не исчезают, а остаются в организме, вызывая нарушение деятельности тех или иных органов. Соответственно, лучшим способом профилактики психосоматических расстройств является естественная экология эмоциональной жизни. От психосоматического симптома нельзя избавиться воздействием извне (что предполагается в традиционных отношениях врач-пациент). Возможность излечения предоставляется только путем погружения в опыт эмоционального реагирования, поскольку именно в нем обнаруживается механизмы патогенеза. Гештальт-терапия достаточно ясно описывает способы прерывания контакта, однако хорошо известные всем механизмы защиты представляют из себя элементарные частицы, из которых складываются очень изощренные сценарии ограничения индивидуального бытия, которые, благодаря своей уникальности, требуют тщательного исследования каждой клиентской истории. Каким образом переживания могут не находить своего выхода, томясь на уровне тела, как джин в бутылке? Ситуация может быть великое множество, попробуем рассмотреть несколько примеров Возьмем, например, социальное манипулирование. К примеру, у вас есть близкий человек, который всячески поощряет вас на общение, однако, приемлет его в очень ограниченном качестве. Ему нельзя говорить про что-то плохое и грустное, или про то, что относится к иной системе ценностей или того, что сейчас не ожидают услышать. И тогда спонтанная экспрессия натыкается на выстроенные препятствия и искажается, теряет живость и становится вымученно-долженствующей, либо тот кто ее проявляет, обрекается на необходимость чувствовать вину за то, что травмировал близкого своим несогласием с правилами. Механизм внушения вины часто используется для контроля над другим - у меня из-за тебя разболелась голова, больше так не делай, ведь я страдаю - и тогда приходится о многом молчать, чтобы продолжать заботиться. Либо в детском возрасте эмоционально холодные родители не оказывают поддержки, когда ребенок делится своими переживаниями, не возвращают ему в качестве обратной связи признания его чувственной креативности и тогда в дальнейшем возможность раскрыться перед другим сопровождается смущением и стыдом. Многократное повторение послания о том, “что нам не интересно и не важно, какой ты”, приводит к переживанию ребенком собственной малоценности в уже зрелом возрасте, вынуждая его действовать механистически, без опоры на свою эмоциональность. В этих случаях специфическое обращение с переживаниями - если человек не демонстрирует эмоций, это значит, что он их переживает, используя только ресурсы своего тела, а не ресурсы контакта, внутри которого они формируются - может приводить к соматизации психического возбуждения и символизации его в виде физических ощущений. Другими словами, симптом как будто отображает способ удержания эмоционального возбуждения и тогда необходимо разобраться, какие именно переживания корреспондируют с физическими ощущениями. Также, психосоматическое заболевание может выступать в качестве невротического симптома, выполняющего функцию по контейнированию эмоционального возбуждения и переводящего его из  более неопределенной  области  отношений с субъектом в более упорядоченную структуру отношений с собственным телом. Другими словами, психическое возбуждение возникает на телесном уровне и какое то время оно недифференцировано, до тех пор, пока не организм не обнаружит в среде объект, необходимый для удовлетворения потребности. Вот в этот период перехода от преконтакта, то есть исследования себя и своих ощущений, к контактированию, то есть стремлению выйти за пределы своих границ, становится в некоторых случаях непереносим и тогда контакт происходит с самим собой, то есть с симптомом. То есть, хроническое напряжение низкой интенсивности является синонимом отказа от переживания в развернутом виде. Симптом в этом случае возникает как своеобразный маркер небезопасной ситуации. Внимание, говорит он, сейчас ты можешь столкнуться с вызовом почувствовать себя слабым и беспомощным, не имеющим возможности противостоять или чувствовать себя комфортно в актуальных отношениях и поэтому я избавлю тебя от этого неудобства. И тогда вместо необходимости решать коммуникативную сложность появляется проблема контролировать собственное тело, и чем сложнее это контролировать, тем спокойнее в долгосрочной перспективе становится невротику. Например, у человека появляются симптомы “медвежьей болезни” в ситуации выделения себя из общей массы окружающих. Обнаружить свои позитивные качества становится чрезвычайно сложно, поскольку радость от ощущения себя особенным сменяется виной перед теми, кто “такой как все” и наказанием, от того, что “выделяться нельзя” и опасностью, что в этом состоянии появляется больше уязвимости и одиночества. Разумеется, переживать этот опыт раз за разом становится чрезвычайно тягостно и поэтому его лучше избегать с помощью того инструмента, который всегда под рукой, а именно своего организма и “своего” симптома. Тем более сложно пережить этот опыт по другому, приобрести ресурсы для большей  устойчивости, научиться получать поддержку в сложной ситуации. В таких историях на помощь приходит психотерапия. Симптом, который ранее был необходим, как способ приспособления и выживания, фактически останавливает время, ставит крест на изменениях и вообще транслирует следующее послание - раз тебе было трудно и раньше, значит будет трудно всегда и поэтому, ты никогда от меня не избавишься. Хотя реальность говорит об обратном, поскольку опыт необратим, и состояние здесь-и-сейчас, возможно обладает большими возможностями для адаптации, чем ранее. Психотерапия позволяет исследовать эти возможности и отказаться от “духовных костылей”, которые делают личность с одной стороны более устойчивой, а с другой - заторможенной и ограниченной в стремлении к развитию. Во всех случаях работа с психосоматическими состояниями будет направлена на разворачивание эмоциональных реакций по направлению к среде, обнаружение субъективных смыслов при описании контактов с окружением, поиск ресурсов для более прямого выражения своих потребностей.

Метафора родилась после работы в клиентской роли в симулированной семье на специализации по работе с парами в гештальт-подходе. Целью сессии является встреча терапевта и клиента. Клиент похож на заблудившегося грибника, который заглядывает под каждый куст, надеясь отыскать там крошки, по которым можно найти дорогу домой. Крошки это привычный способ объяснять и как-то обосновывать свою жизненную сложность, линейная логика, которая проводит из пункта А, когда все было хорошо-светло, в пункт Б, где никаких грибов и сырость и отсутствие муравейников для обозначения сторон света. Грибник испуган и расстроен, хочет есть и принять душ и вот она начинает кричать, чтобы его услышали. И вот навстречу ему из пункта Ц выходит некто, называющий себя терапевтом для того, чтобы найти нуждающегося в компании грибника и что-то с ним сделать. У терапевта, которого в данной метафоре можно считать лесником, на счет грибника существует великое множество планов. Например, он хочет показать ему медвежью какашку, выпить с ним водки, или рассказать о заготовке дикоросов. Он кричит грибнику в ответ, описывает ему кратчайший маршрут до поляны, на которой растет экскурсионной ценности ель, диктует количество шагов после очередного поворота налево или направо. Послушный грибник четко выполняет полученные инструкции, идет по следу оленя среди высоких деревьев и все вроде бы хорошо, но только голос лесника постепенно становится все тише и тише, пока не пропадает совсем. Иногда грибнику удается докричаться до нового лесничего и история охотно повторяется. И вот если вернуться из леса в реальность, то оказывается в ней происходят похожие вещи. Умный терапевт делает правильные и очень точные ходы. Технически грамотно применяет полученные навыки. Щелкает как орешки психологические защиты и поддерживает клиентскую экспрессивность. Безукоризненно интерпретирует, как будто одним глазком заглянул в книгу судеб. Но со стороны это напоминает бой с тенью. Поскольку клиент находится  в другом месте, еще не пришел или ошибся кабинетами, а сессия идет полным ходом и по ощущениям терапевта крайне продуктивно, да так, что можно карандашиком набрасывать заметки для интервизорской группы. Я сам не раз оказывался в подобных ситуациях и мучительно соображал, что неправильно в технике, тогда как надо было обращать внимание на расстояние между собой и клиентом. Как будто самым важным является скорее присутствие рядом, чем ясное и холодное понимание того, что происходит. Полезнее разделить с клиентом его тревогу, чем обладать знанием еще одного способа, как с ней справляться. Не показывать клиенту карты, на которых пунктиром обозначена правильная траектория, а пробудить его интерес к движению. Нарциссизм терапевта и сопротивление клиента вполне комплементарные феномены, на мой взгляд. Итак, представим себе финальную встречу. Грибник поднимает глаза и видит улыбающуюся морду лесника, облепленную паутиной с пауками и раскрашенную соком раздавленных ягод. Он тычет пальцем в землю и радостно бормочет, одновременно сгорая от неловкости - ты не поверишь, я здесь 20 лет живу, когда тебя услышал, все бросил и прибежал, но, не пойму как, такая досада, сам заблудился. Прости, если чо. Пойдем-ка вместе тропинку поищем? Тут где то еще мой ко-терапевт бродит.