Как известно, в жизни самым важным является то, что невозможно игнорировать. Экзистенциалисты описали то, с чем человеку приходится быть, претерпевая свою жизнь. Причем претерпевать не означает проживать что-то плохое, как может показаться на первый взгляд. Претерпевать значит иметь дело с предельным переживаниями, которые улучшают качество жизни, делая ее очень ясной. Они описали некоторые феномены бытия, но рассматривали их как результат индивидуального проекта. Эти феномены широко известны: в одиночестве мы рождаемся и умираем, в нашей жизни нет никакого замысла и поэтому мы можем делать все, что захотим. Собственно, признание одиночества и заложили традицию рассматривать происходящее как личное дело каждого. Постмодернизм и развернул эту ситуацию в радикально ином ключе. О каком одиночестве может идти речь, если мое появление и развитие происходит под неусыпным взглядом Другого, который меня придумывает?  Не является ли моей задачей освобождение от этого взгляда или сама задача по освобождению также является способом укрепиться в зависимости? И есть ли тогда свобода, если все мои желания принадлежат Другому и я становлюсь его рабом всякий раз, когда организм нуждается в разрядке биологического напряжения? Таким образом индивидуальность, которая постулировалась на предыдущем витке развития, на нынешнем становится целью, но целью неосуществимой, перестающая быть целью сразу после того, как будет признана ее значимость. Попытка отыскать индивидуальность работает на благо конформизма. Чтобы достичь выигрыша надо выйти из игры. В середине этого перехода от одиночества к связности лежал небольшой период, когда значимость Другого только начинала обнаруживаться. Произошло открытие Диалога как недостающей части человеческой ситуации, которая делает личность целостной. В это время Диалог осуществлялся между равными партнерами. Сейчас каждый вступает в диалог с подчиненной позиции, поскольку основной разговор разворачивается не человека с человеком, а человека с Другим. Сначала у людей не было внутреннего мира. Потом его стало необходимо обуздать с помощью большого нарратива. Потом оказалось, что его не существует и мир состоит из маленьких правд. Далее стало ясно, что эти правды не принадлежат их владельцам. Вначале человек обнаруживал себя висящим в пустоте, а затем оказался сотканным из других людей, подобно лоскутному одеялу. Идентичность, которой так гордился человек, та сущность, которая, как утверждали романтики и экзистенциалисты, остается тогда, когда все потеряно, перестала быть следствием существования. Идентичность стала способом спрятаться от пронизывающего взгляда Другого, откупиться от его притязаний наименьшей монетой. Идентичность превратилась в стены, которые охраняют пламя жизни от сквозняка чужого бессознательного. Но если смотреть с противоположной стороны баррикады можно сказать, что все эти усилия, формирующие персональную идентичность помогают лучше транслировать символический порядок Другого в будущее. Если не рассматривать радикальных трансперсональных вариантов, тогда свобода появляется там, где человек может скользить вдоль идентичностей. Опознавание себя как некоторой ограниченной самости предполагает переход на более высокий уровень абстракции и если в этой точке получается задержаться, из нее можно сделать следующий шаг, а именно, к другой интервенции, к другому способу упорядочить хаотические события жизни в связную историю. Аксиома выбора утверждает, что множество может быть упорядочено любым произвольным способом. А для того, что бы овладеть идентичностью окончательно, нужно выйти за ее пределы. Как известно, человек не равен самому себе. То, что вы думаете о себе, совсем не то, чем вы являетесь. Стремление исчерпать бессознательное и стать для самого себя окончательно понятным равносильно желанию сжечь дом для того, чтобы погреться. Это не достижение ясности, это фиксация на удобной точке зрения. Ведь если все станет ясным, тогда пропадет способность хотеть. Ад это место где все можно, но ничего не надо.  Деконструкция идентичности, таким образом, дает возможность разотождествления с повторяющимся опытом.  

Психотерапевтическая сессия напоминает коллективную галлюцинацию, разделенный сон пациента о своей жизни. В этот сон приглашается терапевт, точнее, сон формируется вокруг присутствия терапевта. Мы помним, какой важной является способность к галлюцинаторному удовлетворению желаний. Когда мать, в которой нуждается младенец, на некоторое время покидает его, он вынужден галлюцинировать о ней, воссоздавать ее образ, воспроизводить прошлый опыт утешения, совершать некоторую работу, чтобы самому конституировать собственную реальность. Похожие процессы происходят  в терапии. Терапевт не может удовлетворить желание клиента в той форме, которая ему необходима. Точнее может, но это будет не терапия, а поддержание инфантильного невроза. Вместо этого мы галлюцинаторно исследуем пути этого желания, воображаем и совершаем работу внутри перед тем, как осуществить ее вовне. Сессия это сон клиента о своей жизни. Поэтому главная задача терапевта - не мешать. Продолжая метафору сна наяву - не будить клиента раньше срока и не принуждать его видеть сон терапевта. Все что важно, проявится само. У терапевта нет власти, чтобы сделать “хорошо”. Что хорошо для терапевта, плохо для клиента. Ткань терапевтического пространства нежна. Сессия это сеть, которая захватывает проплывающие кусочки реального. Когда их становится слишком много, они соединяются в одно целое и рвут ткань сновидений. Сон заканчивается, когда клиент больно ударяется о самого себя.    В своей работе мы не придумываем ничего нового, пользуясь тем феноменом, который существовал до того, как человек научился сам себе усложнять жизнь. Речь идет о диалоге. Можно сказать коротко - без диалога не возникает сознания. Мать вносит в мир младенца чуждый для него элемент и вынуждает сознание к появлению. Соответственно, терапевт для клиента становится той осью, вокруг которой, как жемчужина вокруг песчинки, формируется новое измерение сознания. Отец отбирает ребенка от матери, которая желает его поглотить и выталкивает его в символическую жизнь, связанную с присутствием других. Терапевт это одновременно и материнская и отцовская фигура для клиента.Можно сказать, что завершение терапии может быть инициировано только терапевтом, поскольку завершение терапии клиентом отражает его попытку сохранить последнего в качестве мифологической фигуры. То есть фактически зафиксировать отношения на том этапе, который невозможно преодолеть. Это напоминает ситуацию, когда символическая смерть как будто бы защищает от смерти реальной.  

Мой интерес к работе с психической травмой в большей степени локализован в области  терапии посттравматического расстройства, то есть такого состояния, которое возникает в результате плохо прожитого травматического опыта. В данной статье описаны некоторые общие соображения по поводу терапии подобных состояний, выведенные через исследование клинического случая. Этиологически посттравматическое расстройство занимает срединное положение между острой травмой, полной затопляющих, недифференцированных аффектов и психическим истощением, оператуарным состоянием, при котором клиент отделяется от своих влечений. Поэтому симптомами посттравматического расстройства являются: потеря базовой безопасности как реакция на столкновение с невозможной ситуацией, угрожающей потерей целостности Я; фоновая тревога и недифференцированное соматическое напряжение; токсические эмоции в виде стыда и сниженной самооценки; склонность к навязчивому повторению как шанс прожить этот опыт по другому. Задачей в работе с ПТР является получение доступа к диссоциированным переживаниям в безопасной атмосфере терапевтических отношений и ассимиляция травматического опыта в более широком контексте ассоциативных связей. Для того, чтобы вытесненные аффекты могли занять свое место в опыте, их необходимо прожить. Интеграция осуществляется благодаря работе переживания, которая включает целостное соединение аффективных, сенсорных и когнитивных компонентов. При выраженной травме ПТР является важной остановкой на пути к психической смерти и предохранением психики от распада за счет сохранения редуцированной, но тем не менее целостности. Это пауза, которая предполагает усилия по поиску ресурсов для ассимиляции и более полной интеграции. Если рассматривать ПТР как результат блокировки переживания аффектов, тогда важным в работе становится обнаружение терапевта как Другого, который способен утешить. В работе клиент как бы одалживает у терапевта временно выключенную способность к самоутешению. Травмирование всегда происходит в одиночестве и тогда выходом из травмы становится перспектива диалога и разделения аффектов с кем-то. В ПТР клиент присутствует в виде рассказа, который ни к кому не адресован. Он рассказывает историю, которая не наполнена аффектами и поэтому в ней невозможно обнаружить самого клиента. Складывается ощущение, что он предлагает повествование о третьем персонаже. Совершенно непонятным остается то, какие ощущения и переживания могут быть у того, кто помещен в этот нарратив. Клиент смотрит на свою жизнь как бы со стороны. Если мы попробуем обнаружить клиента, то на его месте мы встретим человека, лишенного интереса к самому себе. Интенсивная базовая тревога не позволяет обращать внимание на сферы жизни, выходящие за пределы условий биологического выживания. Возможно, что ресурсом для пробуждения интереса к себе и является способность адресовать свою историю Другому. Однажды на прием обратился молодой человек 39 лет, страдающий психосоматическим расстройством в виде кардиалгий и головокружения. Указанные расстройства появились у него около 3-х лет назад после того, как его супруга, без объявления войны, ушла к другому человеку. В этом случае мы можем рассматривать в качестве травмы  нарушение в структуре значимых отношений, которое угрожает целостному представлению о себе и означает капитуляцию перед неизбежной ситуацией. Известно, что расставание произошло очень быстро, без выяснения отношения, таким образом травмирующее событие оказалось внезапным и неассимилированным. Со слов клиента он старательно избегал провления негативных эмоций, поскольку не хотел показывать окружающим своей печали, и поэтому негативная эмоциональная симптоматика быстро проявилась в виде позитивной соматической. С аналитической точки зрения можно рассматривать данные партнерские отношения как эмоционально зависимые, с плохо простроенными границами между партнерами, таким образом, что разрыв этой связи прошел не по границе двух субъективностей, а через вторжение в личное пространство клиента. Таким образом, потеря объекта привязанности воспринималась как потеря части самого себя, что привело к значительной либидинозной дезинвестиции Самости. Феноменологически клиент описывал потерю супруги не просто как потерю объекта, но как лучшей части себя, которая отвечает за креативность и возможность получать удовольствие. Супруга ушла и вместе с ней ушло желание жить. Травматический опыт здесь повторял историю преждевременной сепарации, когда ребенок без достаточно развитой автономии не способен интроецировать материнскую заботу о себе и все время нуждается в постороннем объекте для достраивания собственной идентичности. Работа с данным пациентом проходила в несколько этапов. Я думаю, что будет лучше, если под этапами будут пониматься фокусы работы, которые на всем протяжении терапевтических отношений сменяли друг друга не последовательно, а сочетались в произвольном порядке. Поскольку на первом месте в структуре ПТСР выступали психосоматические симптомы, работа вначале была направлена на осознавание дефицитарного характера жизни. Скука, в которой пребывал клиент, стала его второй кожей и в этом состоянии он или занимался механическими делами, не требующими эмоционального включения или испытывал тревогу и соматические симптомы, когда ее обнаруживал. На первом этапе работа была направлена на осознавание тотального контроля, который присутствовал в способе жизни клиента. Жизнь здесь и сейчас была для него совершенно не важной, поскольку ближайшее будущее всегда омрачалось ожиданием неминуемой катастрофы. Случайность становилась центром притяжения и поэтому существование делалось стерильным, как хирургический стол. Настоящее было подготовкой к трагическому будущему, поэтому его необходимо сделать безжизненным и неспособным породить угрозу. Работа была направлена на конфронтацию с эготическим способом построения контакта и обнаружением областей жизни, которые не могут быть взяты под контроль. Мы исследовали возможность доверять себе в ситуации неопределенности и получать удовольствие от способности принимать вызовы бытия. Следующим важным фокусом работы была линия заблокированных переживаний. Эти переживания были связаны с завершившимися отношениями. В самом начале работы было заметно, что клиент склонен подменять собственным желания конформными установками и испытывает трудности в проявлении агрессии. Так для него очень привычным оказывался полюс, связанный с пассивно- агрессивным паттерном поведения - он чувствовал грусть, обиду, считал себя несправедливо покинутым и даже его негодование по поводу коварства жены, которая ушла молча, оставалось запертым внутри. Интенсивность переживаний при этом была крайне незначительна - он переживал грусть "как бы", а злости не чувствовал вовсе. Следующим фокусом работы, логично вытекающим из предыдущего, была тема, связанная с трансферентными характеристиками клиента. Помимо ощуещния скуки и соматического контртрансфера, у меня возникали ощущения, которые можно было охарактеризовать в рамках феномена проективной идентификации - мне хотелось мстить за скуку. Подобные компоненты отношений были характерны и для отношений между клиентом и его супругой. Нашей задачей на этом этапе стала попытка обнаружить страсть клиента, форму его присутствия в своей собственной жизни. С точки зрения теории Self можно сказать, что клиент обладал ограниченным доступом к функции Id, стремясь сделать свою жизнь лишенной психического возбуждения, поскольку оно, будучи недифференцированным, усиливало соматические ответы и приводило усиление неприятных ощущений в области сердца. Мы работали в методе фокусирования, то есть клиент концентировался на телесных ощущениях, придавал им форму, давал названия и субъективную оценку, обращал внимание на их изменениях и таким образом развивал способность к эмоционально чувственному осознаванию. Это позволило сделать шаг за фасад соматического ответа и обнаруживать переживания и потребности, которые могли становиться источником для воодушевления. Можно сказать, что в переживании разрыва отношений клиент остановился на стадии гнева и бессилия, причем переживания гнева оставались для него недоступными. Также у клиента не было возможности перейти на следующую стадию переживания горя - он не чувствовал печали, говоря об этом чувстве как о том, что должно быть, но не ощущается. Таким образом ему была недоступна ассимиляция травматического опыта и одна из стратегий работы была направлена на исследование ценностей отношений и того, как именно изменилась жизнь после ухода жены. Эта тема оказалась очень плодотворной, поскольку помимо благодарности к жене и тому времени, пока они были вместе, она позволила сосредоточиться на текущих отношениях и занять в них более осознанную позицию. В заключение приведу описание небольшого куска терапевтической сессии, который на мой взгляд был очень важен для понимания того, как клиент не берет ответственность за свою жизнь, занимая зависимую позицию по отношению к терапевту. Мы остановились на метафоре текущей жизненной ситуации, которая выглядела следующим образом - клиент находится в тоннеле, из которого ведут два выхода. Моя интервенция заключалась в конфронтации с настойчивостью клиента к повторению и хождению по кругу. Я сказал о том, что все, о чем мы могли говорить здесь, уже сказано. На этом уровне выхода не существует. Я готов сколько угодно возвращаться и следовать за клиентом, но я не могу сделать шаг за него. Если бы я любил приврать, я бы написал, что в этом месте клиент заплакал и танцуя, ушел вдаль. Однако, вместо этого было просто долгое молчание и как мне показалось, клиент впервые испытал грусть как чувство, а не как символ переживания. Отчаяние, которое обладает исцеляющим потенциалом, поскольку отбирает надежду, что все однажды поменяется само собой. И тогда кризис из состояние тупика превращается в перспективу для развития.  

Ментализация это процесс, отвечающий за состояние репрезентаций, то есть того, как происходящее с нами получает свое представительство в психическом аппарате. При дефиците ментализации описываемые события либо не наполняются эмоциональным содержанием, либо наоборот, эмоциональным процессам не придается никакая концептуальная формула. В этом случае вспомнить, фактически означает прожить заново, потому что эмоциональный компонент деятельности существует только связанный с поведением и не имеет репрезентации в памяти. В противоположном варианте репрезентаций так много, что они не увязываются в целостную картину, создавая впечатление недостаточной ассимиляции происходящего.   Ментализация выполняет следующие важные функции. Во-первых, с помощью ментализации происходит связывание биологического и психического, то есть сведение телесных, эмоционально-чувственных и когнитивных измерений в одну целостную картину. “Ментализировать” фактически означает совершать работу по выделению фигуры осознанной потребности из недифференцированного фона  телесного возбуждения. Происходящее становится доступным для символизации (я понимаю, что со мной) и передачи этой информации другому (я могу о себе рассказать). Ментализация делает меня более ясным для себя самого и для другого.   Во-вторых, благодаря ментализации мы приходим к выводу, что другой человек имеет достаточно собственных оснований для поведения и его реальность может сильно отличаться от той, в которой привыкли находиться мы. Это снижает предубежденность в отношении другого и позволяет сохранять готовность встретиться с возможным в форме непривычного. Развитая ментализация сохраняет неопределенность в понимании Другого достаточной для того, чтобы перестать рассматривать собственные проекции как единственный ориентир в его внутреннем мире. Развитая ментализация поддерживает стабильность саморепрезентации, поскольку в этом случае становится вполне возможно подумать чужую мысль и затем вернуться к своим собственным.   Еще одна важная особенность ментализации - она признает необходимость Другого в качестве мета-потребности, которую невозможно удовлетворить до конца. Ментализация обращает внимание на то, что жажда признания со стороны Другого является движущей  силой всех наших желаний. Благодаря ментализации Другой способен выступать в качестве субъекта Я-Ты отношений, а не только быть функцией для снижения интенсивности влечений. Вокруг этой потребности организуется диалог, в том числе и как пространство для терапевтических изменений. Потому что самосознание является результатом взаимодействия.   При нарушении ментализации клиент останавливается в возможности говорить о своем состоянии. То есть, он страдает от того, что переживает тяжелые эмоции, но не может сделать шаг вперед и сделать заключение о том, из-за чего это происходит. Погружается в переживания, не имея возможности их назвать и тем самым присвоить, ввести этот элемент жизни в психическую реальность. В результате он как будто оказывается на необитаемом острове, не помня, откуда он пришел и куда направляется. Эта растерянность, эта прореха в созидании собственной жизни, является наиболее мучительной компонентой переживаний, поскольку любую трудность легче пережить, помещая ее в контекст общей жизненной ситуации. Итак, растерянность, возникающая из непонимания того, что происходит,  как увеличительное стекло многократно усиливает страдание. Второй важной составляющей является переживание одиночества.   Под одиночеством здесь имеется в виду переживание эмоциональной недоступности себя для другого и наоборот. Это выражается в невозможности поверить в то, что терапевт действительно может сочувствовать и поэтому его поведение излишне рационализируется. Например, фразы “ты говоришь это всем” или “ты говоришь только потому, что не желаешь причинять мне страдание правдой” содержат в себе и высокую потребность в заботе и интенсивное сопротивление этому обнаружению. Складывается впечатление, что клиент сильно сдерживает в себе потребность в другом, потому что в глубине своего естества не верит в отклик с той стороны. Таким образом, становится непонятно как то, из-за чего происходит страдание, так и то, что будет полезным для исцеления. И  переживания закрываются двойной печатью.   Клиент легко соглашается с тем, что соотносится с хорошо освоенным полюсом собственной неполноценности и испытывает трудности в ассимиляции опыта, подтверждающим его значимость для другого. Он исключает себя из пространства диалога так, как будто совместная деятельность невозможна и ничего не происходит “между”. Он объясняет происходящее или тем, что во всем виноват сам или тем, что другой имеет подозрительные мотивы, которым нельзя доверять. Соответственно, страдание, которое распознается, почти невозможно развернуть наружу, в просьбу о поддержке. Другими словами, для того, чтобы узнать себя, необходимо попасть в отношения - видеть себя глазами другого и тем самым видеть другого как “себя”.   Отсутствие диалога приводит к невозможности обмена репрезентациями между   терапевтом и клиентом, когда последний не способен увидеть себя как элемент чужого восприятия и интегрировать эту перспективу в собственное представление о себе. Дефицит ментализации формирует серьезные трудности в течении терапевтического процесса, поскольку клиент “отказывается” интроецировать даже не столько репрезентацию, сколько паттерн эмоционально более богатых отношений. Доступ к собственной психической реальности формируется через разделение ее с другим, иначе существует возможность навсегда остаться в своей болезненной версии происходящего. Поскольку интерес терапевта воспринимается как издевательство, а его выжидательная позиция - как избегание.   Можно предположить, что подобное ощущение является результатом более раннего опыта, в котором произошла фиксация на дефицитарном аспекте объектных отношений. Нарушение ментализации возникают вследствие ненадежной привязанности. Значимый взрослый, недостаточно внимательный к эмоциональным потребностям ребенка, лишает его его возможности комфортно присутствовать в своем внутреннем пространстве, тем самым делая это место пустым и пугающим. Ребенок воспринимает отвергающее поведение родителя как следствие того, что он сам является плохим и эта атрибуция остается единственной и непоколебимой. Недостаточное контейнирование отрицательных аффектов со стороны взрослого в дальнейшем приводит к тому, что повзрослевший ребенок обучается их игнорировать, а не переживать. Таким образом, пугающее измерение эмоций становится стерильным, функционирующим в строго среднем диапазоне.  Ментализация начинает с отсутствия границ между фантазиями и реальностью у ребенка и заканчивается слишком жесткими границами между фантазиями партнеров по диалогу, когда во внутренний мир ничего не способно проникнуть извне.   “Когда я чувствую, что ты можешь проникнуть в мой внутренний мир, я чувствую тошноту” - так может говорит клиент, ощущая опасное приближение другого. Отвращение в данном случае является более архаическим чувством, чем стыд, который регулирует возбуждение, когда что то становится явным для взгляда другого. Стыд возникает на границе взглядов, тогда как отвращение символизирует нарушение границ, проникновение под кожу, извлечение ужасного, когда не только другому, но и мне самому становится ясным то, что так долго удерживалось. В этом состоянии клиент ощущает свое внутренне пространство как ядовитое и пугающее. В его фантазиях терапевтические отношения пронизаны отвращением к нему и любые действия терапевта объясняются исходя из этой перспективы.   Можно предложить такую метафору: при нарушении ментализация мембрана, которая поддерживает разницу в психическом содержании внутреннего и внешнего мира, практически перестает функционировать и тогда их составы перемешиваются, становятся эквивалентными друг другу. В начале функцию подобной мембраны выполняет опекающий взрослый, который может или отражать аффект ребенка без изменений (например, впадая в ярость), или защищаться от него. И то и другое является вредным, делая реальность эквивалентной аффекту или замыкая аффект во внутреннем пространстве. Ментализация развивается благодаря способности родителя к хорошему контейнированию, то есть изменению аффекта и его символической переработке. Если родитель вместо адекватного отражения ощущений ребенка возвращает ему свои собственные реакции, тогда это формирует в последнем разрывы в идентичности, несоответствие между состоянием и его символом. Это приводит к нарастанию уровня тревоги как неспособности доверять собственным ощущениям.   В клинической практике нарушение ментализации часто встречается в форме пограничного личностного расстройства, постттавматического состояния, психосоматических заболеваний, эссенциальной депрессии. Дефицит метализации способствует формированию отношений зависимого спектра, при котором опыт заботы о себе, достраивающий собственную идентичность, располагается в другом человеке и не может быть окончательно присвоен. В этом случае контейнирование, как функция опекуна, не становится ментализацией, как собственной способностью к самоуспокоению. Вместо этого также не простраивается граница, но уже не между внешним и внутренним, а между собой и другим. В результате, Другой имеет власть над моими чувствами и наоборот, я ответственен за то, что происходит с ним. Переживания как будто существуют как предмет мебели, которыми можно манипулировать за пределами тела. В этом месте или контроль за переживаниями теряется или появляется власть контролировать переживания другого.   Другая метафора: до тех пор, пока клиент не способен доверить свою игру в “Я -плохой” другому человеку, он будет неспособен перекинуть мостик через пропасть между собственным воображением и воображением другого, которое обладает корригирующим потенциалом. Ментализация поддерживает баланс между следующими состояниями: когда между психической и фактической реальностью границ нет совсем и когда границы абсолютно непроницаемы; ментализация делает психическую реальность имеющей отношение к реальности фактической, но не определяемой ею полностью.   Открытость психической реальности к воздействию снаружи приводит к нереалистическим ожиданиям в отношении терапии. Клиент желает от своего терапевта немедленного утешения, тогда как последний, являясь фигурой переходного пространства, может утешать только символически. То есть находиться рядом с клиентом в тот момент, когда он переживает и приглашать его не только испытывать аффект, но и говорить о нем. Задача терапевта в том, чтобы не впадать в психоз клиента, сохранять трезвость тогда, когда от него ждут поддержки в отреагировании. Терапевт приглашает клиента в метапозицию по отношению к происходящему, делая его своеобразным “третьим” в диалоге, тем, кто наблюдает за взаимодействием двух.   Рискну предположить, что терапия так или иначе направлена на восстановление функции ментализации, которая в какой то период времени была локально потеряна, но эхо подобного срыва звучит в жизни клиента до сих пор. Когда мать хронически не угадывает потребности ребенка, то это фиксируется не как сложность матери, которая не способна на эмпатию, а как проблема ребенка, который не заслуживает хорошего отношения. Ментализация не справляется со своей работой, а именно - разделить мотив и результат -  просто потому, что на этом этапе развития подобная задача оказывается слишком сложной. Но искажение идентичности сохраняется и в дальнейшем приводит к разным специфическим механизмам для ее компенсации. Например, личность формирует параноидную установку и начинает нападать и обвинять вместо того, чтобы признавать нужду и просить. В данном случае ментализация отвечает на вопрос - какой я в контакте с Другим сейчас?     Если однажды срыв ментализации приводит к ощущению себя жалким, ненужным и никчемным, то есть к таким переживаниям, которые маркируют невозможность хорошей привязанности и угрожают изоляцией, то в терапии клиент пытается ответить на вопрос -  как я сейчас могу регулировать отношения и получать от них удовлетворение? В этом месте для настройки ментализации хорошо подходит феноменологическая редукция, а именно, вынесение за скобки всего предыдущего опыта, ожиданий, обобщений и так далее. Остаются только я, ты и какой-то очень конкретный процесс между, который поддерживает взаимодействие и, таким образом, признание. Таким образом, глобальная задача по изменению саморепрезенаций решается очень маленькими шажками. Разумеется, восстановление способности к ментализации в терапевтических отношениях является первым этапом работы, за которым дальше следует признание реальности где с одной стороны, любви от родителей было достаточно для выживания, а с другой - ее кажущийся дефицит можно оплакать и жить дальше.   Следует признать, что провал в ментализации может случаться и со стороны терапевта.  Такое случается, когда клиент атакует мощными проективными идентификациями и реальность терапевта, в которой он является поддерживающим и присутствующим для, теряет свое основание.   В этом случае мы можем говорить о потере терапевтической позиции. Это  нарушает равные Я-Ты отношения и делает терапевта внешним экспертом по внутреннему миру клиента, без опоры на опыт происходящего с ним. Эта ситуация избегания терапевтом собственных сложных переживаний тем не менее может быть полезна с точки зрения исследования процессов, предшествующих подобному состоянию.   Развитая ментализация у терапевта поддерживает напряжение интереса к клиенту, поскольку говорит о том, что опыт нельзя символизировать окончательно, так, чтобы в нем не осталось загадки. Что всегда остается некоторая тайна, которая будет доступна только клиенту и ему никогда не получится сказать: “ну вот, теперь я понял тебя до конца”. Можно сказать, что терапевическая работа происходит где-то посредине между двумя субъективностями -  терапевт искажает эмоциональный опыт клиента для того, чтобы дать возможность в этом разрыве между “моим” и “не моим” развернуться новым перспективам осознавания; однако делает это в рамках диалога, который поддерживает связность контакта.     Обобщая вышесказанное, можно сделать вывод о том, что дефицит ментализации возникает в  виде нарастания аффекта при угрозе текущей и значимой привязанности. Когда отношения по каким то причинам становятся слишком опасными в плане сохранения собственных границ, тогда сбой в ментализации останавливает надвигающуюся катастрофу. Благодаря этому человек как бы сохраняет себя в шизоидном домике, защищаясь, тем самым, от исчезновения в присутствии Другого. Дефицит ментализации становится способом остановить пугающую динамику отношений, поскольку в этом случае аффект изолируется от переживаний и, не смотря на бурные проявления, не приводит к появлению угрожающего опыта. Нарушение ментализация, как способности пробрасывать мостик между собой и Другим, становится формой побега  из отношений, если диалог нельзя прекратить физически. Дефицит ментализации является проявлением нежелания что-либо решать прямо сейчас посредством лишения себя инструментария для подобного решений.  

Пограничный клиент приходит на терапию с запросом, который невозможно удовлетворить в той форме, в которой он предъявляется. Пограничный клиент не стремиться к целостности (которая является ценностью для терапевта), а регрессирует к формату ранних отношений и поддерживает в них свою расщепленность. Делает терапевта крайне несвободным, поскольку сам не может свою свободу переносить. Терапевтические отношения, в которых терапевту необходимо контейнировать расщепленные части и быть на шаг впереди клиентского опыта осознавания, хорошо этому способствуют в самом начале терапии. Пограничник хочет вернуться в то место, где он потерял способность принадлежать самому себе для того, чтобы наказать за это или отобрать то, чего был лишен. Пограничный клиент желает эксплуатировать терапевта, поглощая его, а не пользоваться им на границе контакта. Поэтому вместо того, чтобы выстраивать более реалистичные отношения, существует большой соблазн поддерживать это примитивное взаимодействие, опасаясь агрессивных реакций пограничника на любое изменение установленных порядков. Пограничный клиент в еще больше степени, чем невротический будет стремиться закрепить свой способ манипулирования реальностью. Терапевтический альянс в большей степени базируется на стабилизации, чем на возможности желательных изменений. В некоторых случаях терапевтические отношения с пограничным клиентом могут в еще большей степени зафиксировать его патологический опыт переживания своей отдельности и невозможности присутствия рядом с кем-то. Например, когда терапевт реагирует на проективные идентификации и возвращает клиенту его “сырой” эмоциональный материал, тем самым отвергая его способ установления отношений, действуя слишком прямолинейно. Это происходит при слишком быстром отделении от клиента и выстраиванию границ, к которым ему еще не получается приблизиться. Если интерпретировать пограничного клиента как невротического это фактически ставит род угрозу существования отлаженной системы по изоляции непереносимых аффектов и приводит к ретравматизации. Запрос пограничного клиента который не звучит но имплицитно содержится во всех посланиях к терапевту можно сформулировать так - будь терпелив ко мне, мне необходимо наблюдать опыт устойчивости, противоположный отвержению, в котором я потерял часть своих эмоций. Попробуй обуздать мою противоречивость на более высоком уровне абстрагирования, который мне недоступен, но к которому я стремлюсь. Таким образом, задача по интеграции переформулируется в соответствии с тем, что непосредственно происходит на терапии, а именно - необходимо опознать ресурсы, которые присутствуют в реальном контакте, с реальным терапевтом. Если пользоваться метафорой ментального метаболизма, то пограничный клиент насыщается очень быстро, не разбирая вкуса, не разжевывая пищу, стремясь только лишь наполнить себя объемом. Пограничный клиент жаден до любых проявлений человечности, но не может долго находиться в контакте, поскольку не обладает опытом длительных отношений, в которых можно не торопиться, в которых есть возможность ощутить более тонкие нюансы коммуникации вместо одной доступной - хватай и беги. Другими словами, фрустрация привычного способа получения признания с одной стороны угрожает терапевтическому альянсу, а с другой стороны - разворачивает пограничного клиента к иному формату отношений. Формату отношений, более похожему на ту реальность, в которой ему необходимо закрепиться. Можно сказать, что пограничный клиент обретает власть над ситуацией, поглощая репрезентацию объекта своего интереса и выстраивая отношения с этим интроецированным образом.  В результате, жизнь может уйти далеко вперед, но пограничник словно бы не замечает этих изменений, поддерживая динамику “внутренних” переживаний, которые не могут быть размещены снаружи, поскольку давно потеряли актуальность. Попытка навязать терапевту определенную роль в соответствии с некоторыми ожиданиями является необходимым этапом в развитии терапевтических отношений и тем вектором, который определяет направление их развития - от защитных трансакций к реальным взаимодействиям, обладающим потенциалом изменений. Таким образом, в терапии пограничных клиентов мы можем наблюдать две противоположные тенденции. С одной стороны, пограничный клиент в еще более выраженной степени, чем невротический, не желает меняться. И большая часть его экспрессии в терапии направлена именно на это, на стремление захватить терапевта в плен и удерживать его на своей территории. Поддержка его в этом желании фактически означает ретравматизацию в тот момент, когда терапевт сам рано или поздно теряет возможность тестировать реальность и пытается стать родителем несуществующему уже ребенку. Однако, стремительное выстраивание границ может быть расценено как отвержение. Поэтому, важно как фрустрировать стремительность пограничника в стирании границ, так и потом поддерживать его в этой фрустрации, не давай развернуться противоположному полюсу слияние - отвержению и обесцениванию. Поддержкой как раз и является обращать внимание на то, что в актуальных отношениях не похоже на фантазии и не соответствует ожиданиям, но тем не менее существует и может быть ассимилировано как опыт - очень небольшой, может быть не слишком ценный, не такой интересный, как хотелось бы, но тем не менее состоявшийся. Ухудшение в ходе терапии часто может приводить к растерянности терапевта. Однако, в отношении пограничного клиента, подобное ухудшение свидетельствует скорее о правильно выбранной тактике. Дело в том, что отщепленные и игнорируемые элементы идентичности нуждаются в актуализации перед тем, как они будут интегрированы в структуру актуальных отношений. Интрапсихический конфликт, отделенный от породившей его системы отношений и ставший достаточно автономным для того, чтобы избегать проверки реальностью, необходимо вновь сделать фигурой межличностного взаимодействия. Это необходимо для того, чтобы перенести стоящую за ним потребность в настоящее, поскольку в нем есть возможность для ее удовлетворения. Другими словами, взрослый пограничный клиент не нуждается в матери, которая сейчас делала бы то, что не смогла сделать тогда; он нуждается в гармоничном, целостном ощущении себя, которое является результатом поддерживающих и развивающих отношений. Прошлого не вернешь, это верно, как не вернешь и оставленныхе в нем возможностей. Но также верно и то, что пограничный клиент на самом в этом не нуждается. Ощущения собственной целостности, о которых мы говорили, могут быть результатом отношений в терапии. В начале терапии пограничный клиент мало контактирует с собой, вместо этого активно включается в манипулирование другими людьми, и терапевтом в том числе, поскольку с его точки зрения, демонстрация экспрессии требует определенной подготовки среды. Окружающие подобны оберточному материалу, которым пограничник окружает свою хрупкую натуру, и они необходимы лишь для того, чтобы он смог почувствовать себя в безопасности. Пограничный клиент обретает некую завершенность в зависимости и тем самым укрепляет невозможность опираться на самого себя. Окружающие делают для пограничника очень важную вещь, а именно - подтверждают его существование в качестве важного и значимого объекта их реальности и, соответственно, через это гарантируют некоторое постоянство его внутреннего мира. Невротический уровень развития предполагает наличие стабильного позитивного образа Я - мне хорошо одному, но в отношениях может быть лучше.  Для пограничного клиента этот позитивный образ возникает только внутри отношений и по выходу из них как будто бы утрачивается - мне хорошо только в отношениях, без них я не чувствую себя живым. Поэтому постоянство образа обеспечивается необходимостью быть в слиянии. Самый большой вопрос для пограничного клиента - как сделать для себя то, что я хочу, но не получаю от других? Как стать для самого себя неким внешним наблюдателем, который бы посмотрел на дело рук своих, и сказал, что это хорошо? Пограничный клиент мастерски игнорирует чужие границы, при это очень трепетно относясь к своим. Разумеется, это происходит из-за ощущения повышенной ранимости, желанием залезть другому под кожу так, чтобы не было возможности отказаться окружить его своей телесностью. Однако, если такая штука происходит с не сильно нарушенным партнером, его иммунный ответ рано или поздно приводит к предсказуемому отторжению. Итак, слабость пограничного клиента - неуверенность в себе на онтологическом уровне. Для пограничного клиента понимание того, что истина находится где-то посередине является очень умозрительной штукой. Скорее, он живет сразу в двух измерениях, которые находятся вокруг этого “посередине” и благодаря силам взаимотталкивания, не позволяют друг другу перемешаться, уравнивая противоречивость противоположных посланий. С одной стороны, пограничный клиент для терапевта является очень большой фигурой, которая может нанести вред своими разрушительными аффектами, а у терапевта нет возможности этому сопротивляться и обладать собственными реакциями на происходящее. С другой стороны, пограничный клиент оказывается для терапевта настолько малой фигурой, что она не может претендовать на адекватное восприятие; она величина настолько мелкая, что утрачивает любую власть в терапевтической ситуации. Недостижимая истина в центре - и терапевт и клиент являются равноправными участниками взаимодействия, что сильно снижает интенсивность переживаемых эмоций вины и стыда со стороны пограничника. Этот момент важно учитывать, потому что подобное расщепленное видение терапевтической ситуации приводит к тому, что пограничный клиент, опираясь на свою субъективную реальность, перестает видеть терапевта гарантом своей безопасности. По сути, большая часть работы с пограничным клиентом происходит в фоне, а именно в изменении эмоциональной окраски текущих отношений с терапевтом. Пограничник интернализирует объектные отношения с терапевтом, в которых он чувствует себя в достаточной степени признанным для того, чтобы перестать фрагментировать свою самость. Длительность терапевтических отношений позволяет обрести постоянство уже не в форме закрепленного поведения, а в постоянстве процесса - за всем многообразием экспрессии находится один и тот же человек. Текущая парадигма бытия в мире замещает собой предыдущий опыт, в котором отношения делились на отдельные части, потому что хорошая часть не может существовать рядом с плохой и какой то из них приходилось удаляться на задворки бессознательного. Способность тестировать реальность коррелирует с возможностью опираться на целостный опыт, чем меньше клиент способен замечать в себе, тем больше он заселяет реальность своими отторгнутыми частями. Критерий успешности терапии - развитие наблюдающего Эго. Пограничный клиент находится в потоке переживаний, которые расцениваются им как Эго-синтонные, то есть он слит со своими драйвами, не имея возможности дать им оценку, соотнести с внутренними инстанциями или реальностью. Пограничный клиент злится, не имея возможности посмотреть на свою злость как бы со стороны или идеализирует, рассматривая подобное состояние как единственно возможное в данный момент. Поэтому любые попытки обратить его внимание к тому, что собственно происходит, в начале терапии приводят к вспышкам ярости, как будто он опасается любой паузы, возникающей внутри процедуры мгновенного отреагирования. Подобная ярость это реакция на ощущение беспомощности, которая требует немедленного действия для заполнения пустоты. Попытка назвать происходящее, осознать и символизировать, воспринимается как нападение, лучшей защитой от которого является разрыв дистанции, обесценивание и уничтожение терапевта. Поэтому когда пограничный клиент начинает говорить о том, что он делает, включая это действие в более широкий символический порядок - например, я действительно нападаю на тебя, потому что обычно делаю так со всеми мужчинами, которые не занимаются со мной сексом - это является признаком начинающейся интеграции. При которой поведение сейчас не является случайным или спонтанным, а динамически отражает присущую внутреннюю логику. Это важное приобретение, поскольку для пограничного клиента характерна утрата целостного и непрерывного восприятия своей личности. Вместо этого он мечется между различными плохо соотносящимися друг с другом состояниями, захваченный ими и не способный контролировать их смену. Пограничный клиент обучается узнавать в отдельных фрагментах своей экспресии что-то общее, преодолевая потребность отказаться от части травматического опыта. В этом смысле субъективным критерием положительной динамики в терапии будет служить способность пограничника овладевать своими драйвами, ориентироваться в них и сохранять стабильность эмоционального состояния, без переживания захваченности и растерянности. Пограничная личность в какой то мере теряет возможность находиться в паузе между стимулом и реакцией. В ходе терапии мы можем наблюдать как подобные клиенты замедляются и лучше выдерживают неопределенность, поскольку подобная стремительность характерна для высокого уровня тревоги. Критерием правильного направления в терапии  является возрастание конгруэнтности пограничных клиентов, при котором они начинают в большей степени принимать во внимание реальность контакта, нежели по прежнему действовать так, будто другой личности просто не существует. Подобная особенность вытекает из феноменологии пограничников, которые не тестируют межличностные границы, буду уверенными в том, что и так знают, что происходит в чужой голове. Отсюда обращение с терапевтом, как с собственной рукой, у которой конечно же глупо спрашивать, как она себя чувствует, перед тем, как выдавить ей зубную пасту. Бывает трогательно наблюдать, как через некоторое немалое время после начала терапии пограничник натыкается на границы терапевта и мягко отступает назад, возвращаясь в свои, а не стараясь сделать их общими. Пограничный клиент большую часть времени находится в контакте не с реальным терапевтом, а со своим фрагментированными частями, с которыми он проективно идентифицируется. То есть, исследует и обосновывает свой гнев, провоцируя терапевта на переживание подобных эмоций. На начальной стадии терапии попытка терапевта выйти из-за проекций и продемонстрировать себя настоящего часто приводит к ярости со стороны пограничника, поскольку для него и так происходит слишком много. По большому счету, ему необходимо напугать терапевта для того, чтобы обосновать этот способ искоренения из себя негативных аффектов. Пограничный клиент должен встретится со своими отвергаемыми частями без ощущения того, что они ужасны и задача терапевта во многом определяется необходимостью терпеть их отыгрывание на себе. Метафорически терапевтическую стратегию можно проиллюстрировать отношениями Красавицы и Чудовища, когда последний сначала проверяет свою первоначальную гипотезу (я ужасен и отвратителен), а затем принимает себя в качестве нерасщепленного, целостного образа. Происходит возвращение себе и интеграция отрицаемых частей на качественно ином уровне абстрагирования, на котором существует большее количество оттенков и нюансов отношений. Незавершенная задача развития, которая ставится перед пограничным клиентом в процессе терапии, заключается в преодолении страха перед автономией. Травма плохой сепарации, после которой у пограничника возникает ощущение, что его собственных ресурсов явно недостаточно для того, чтобы чуть более успешно выживать, приводит к зависимости от других и необходимости ими манипулировать. Соответственно, в терапии мы можем фрустрировать манипулятивность и поддерживать активность в обретении самостоятельности. В терапии пограничная личность простраивает внутренние границы через внешние, в пространстве терапевтических отношений. Младенец переживает катастрофу, когда ему необходимо определять границы своего тела. Для успешного выполнения этой задачи, ему необходимы родительские объятия, которые, сужают угрожающее пространство и делают его поддерживающим, то есть создают некую внешнюю структуру, которая затем интроецируется в виде внутренних опор. Внутренние опоры это некий фундамент из ощущений безопасности и принятия, которые позволяют предъявлять себя среде в поисках необходимого ресурса для развития. Пограничный клиент просит - у меня не получается установить с тобой контакт способом отличным от того, каким я сейчас пользуюсь, поэтому позволь мне продолжать; когда я тебя пугаю, не мог бы ты ещё немного побыть испуганным, а не сразу становится неуязвимым в своей безупречности; мне так не хватает твоих живых человеческих реакций на меня, что я сам теряю ощущение жизни, вытерпи ещё немного того, что идёт в проективной части моей идентичности. Какими качествами должен обладать  терапевт, работающий с пограничными клиентами? Мне кажется, достаточно ясно демонстрирующий, каким можно интегрировать полярные состояния. Например, необходимо быть очень настойчивым и последовательным в плане установления внешних границ и при этом максимально недирективным в ситуациях проявления клиентской индивидуальности. Сохранять постоянство привязанности в ответ на агрессию. Быть достаточно терпеливым и устойчивым. Для пограничного клиента очень сложно о чем то просить, поскольку в просьбе всегда присутствует риск отказа. Этот риск связан с якобы следующим за отказом катастрофическим переживанием отвержения и утраты отношений. Поэтому пограничник организует контакт таким образом, что ему приходится требовать, а не просить. То есть он так формирует условия отношений, что в их пределах как будто бы получает право немедленного и безапеляционного удовлетвория своей нужды. И когда такое происходит, а происходит это очень часто, сам в свою очередь  отвергает и уходит первый, громко хлопая дверью. Целое искусство связано с обращением с некоторыми допусками, которые пограничному клиенту кажутся очевидными и фундаментальными. Например, пограничник может считать, что терапевт видит его насквозь и если не реагирует на едва им самим ощущаемую боль, значит он черствый и бездушный. Вообще же пограничному клиенту очень сложно легализовать свои переживания  как феномен контакта, имеющему отношение к тому, что происходит у него с терапевтом. Чаще он либо считает свои переживания следствием терапевтической манипуляции либо вообще не нуждается в терапевте, довольствуясь контактом со своими проекциями. Поэтому разочарование в подобном способе взаимодействия обладает мощным терапевтическим эффектом. Но чаще оно приводит к тому, что пограничный клиент завершает терапию, поскольку ему не помогают так, как хотелось бы. В ходе работы терапевт сначала принимает все, что демонстрирует пациент, не делая акцент на отдельном переживании или истории. Этот этап своеобразная проверка терапевта на прочность - насколько он готов вместить в себя то, что находится у клиента. Последнему, чтобы собрать паззл своей индивидуальности, сначала необходимо “вывалить” все фрагментированные элементы своей идентичности на стол, а уж затем устанавливать между ними связи и соотношения. Этап “вываливания” может продолжаться достаточно долго и недоумение терапевта, с удовольствием и легкостью исцеляющего невротиков - а когда же будет собственно работа? - может негативно сказаться на терапевтических отношениях с пограничным пациентом, для которого работа уже началась. Терапевт как бы дополняет отдельные паззлы клиента тем, что связывает их сюжет с общим планом идентичности и создает предпосылки для их включения в целостную картину самости. По идее, терапевт должен быть чуть менее нарушенный, чем его клиент, поскольку он не просто собирает разрозненное в целое - клиент скорее интроецирует не подготовленное терапевтом содержание, а его способ обращения с ним, не фразы, а язык, на котором они сказаны. То есть клиент интроецирует модель отношений, внутри которых он начинает чувствовать себя более целостно, автономно и непротиворечиво. Подобный интроецированный опыт отношений составляет содержание внутренних ресурсов и опор. Еще один аспект интеграции заключается в том, что элементы диффузной идентичности пограничного клиента относятся к разным опытам несоответствия, произошедшим в разное время и при разных обстоятельствах. Они не имеют под собой общего знаменателя, центральной Я-репрезентации, которая оставалась бы неизменной и независимой от внешних факторов. Опыт терапевтических отношений позволяет отказаться от прошлого в пользу настоящего. Более того, склонность к ретроспективной оценке прошлого делает его атрибуцию зависимой от того, что происходит здесь и сейчас. Получая признание в настоящем, клиент в меньше степени будет нуждаться в том, чтобы горевать о прошлом и неосознанно желать его изменить. Признание в настоящем уничтожает примитивную каузальную логику о том, что настоящее зависит от прошлого. Настоящее зависит от настоящего. Терапевт контейнирует возникающие переживания и тем самым противостоит приглашению к слиянию. Также подобное удержание энергии необходимо для того, чтобы не впасть в реактивный психоз и сохранить отношения. С помощью контейнирования мы восстанавливаем способность клиента пользоваться функцией Эго. Контейнирование создает границы и структуры для обуздания клиентских аффектов, однако, осуществляясь через психическую анестезию терапевта, при длительной экспозиции может заканчиваться смертью или безумием. Поэтому в работе с пограничным клиентом необходима динамическая супервизия. Пограничный клиент, таким образом, лечится отношениями, в которых он интроецирует как целостный образ себя, так и поддерживающую и признающую фигуру терапевта, то есть тот минимальный набор устройчивости (образ себя, окружающего мира и отношений между ними), которая позволяет ему делать свою жизнь более укорененной в настоящей реальности и менее зависимой от пошлых незавершенных опытов по обретению зрелости. Чем более полно присутствует клиент в отношениях, тем более полной будет его интеграция.  

Проективная идентификация - очень сложный и интересный  процесс, поэтому, не претендуя на то, чтобы отразить все ее характеристики, попробую коснуться некоторых наиболее важных ее феноменов. Другой задачей является попытка перевести прочитанное о проективной идентификации на человеческий язык. А также описать некоторые базовые терапевтические компетенции, необходимые для работы с проективной идентификацией.Сначала поговорим о проективной идентификации “как она есть”, а затем коснемся ее проявлений в терапевтических отношениях. Проективная идентификация отличается от простой проекции тем, что интерпретация проекции снижает напряжение, тогда как в случае проективной идентификации оно остается, поскольку сохраняется эмпатия с содержанием проективной части. В проективной идентификации в ее самой примитивной форме слито в одно интроекция и проекция, как результат отсутствия границ между внутренним и внешним. Проективная идентификация это эго-синтонное состояние и оно не нуждается в проверке, поскольку внутри него наблюдается слияние когнитивных, эмоциональных и поведенческих измерений опыта. Проективная идентификация в обычной жизни присутствует в парных отношениях и помогает партнерам с помощью друг друга упорядочить собственные аффекты. Для этого проективная идентификация должна пройти несколько этапов развития: сначала осуществляется проекция неосознаваемых частей самости на партнера, затем партнер интроективно идентифицируется с этими частями и на заключительном этапе возвращает несколько измененный аффект исходному владельцу. В результате этого отношения или улучшаются, если происходит контейнирование и снижение напряжения, или ухудшаются. В последнем случае наблюдается склонность партнера к отвержению вследствие  неспособности переработать предлагаемый ему аффект.    Проективная идентификация в повседневности проявляется в форме самоактуализирующегося пророчества. Если долгое время даже очень доброго человека считать негодяем и реагировать на него так, будто он покушается на самое ценное, что у вас есть, в один прекрасный момент он действительно покажется чуть более грубым, что будет воспринято как доказательство вашей проницательности. В клинической ситуации проективная идентификация размещается между клиентом и терапевтом. В силу того, что проективная идентификация является самодостаточным состоянием, в котором клиент не сомневается, ее актуализация угрожает уверенности терапевта в собственном психическом здоровье. Проективную идентификацию невозможно пропустить, поскольку ее начало сопровождается напряженным и интенсивным контрпереносом (здесь начинает работать второй этап  - идентификация с проекцией). То есть терапевт идентифицируется с проецируемой часть клиента и возвращает ему либо согласующий (идентификация с Я-репрезентацией клиента) либо дополняющий (идентификация с объектной репрезентацией) контр-перенос. Другими словами, терапевт испытывает либо переживания клиента, либо переживания значимого человека, который находился в его окружении. В этом случае контр-перенос позволяет получить доступ к клиентскому опыту, который является неосознанным и недоступным для вербализации. Алекситимия клиента лечится контрпереносом. Например, терапевт может чувствовать злость, которая присутствует в опыте клиента, но остается им не присвоенной. Основа для проективной идентификации - особые ожидания клиента от контакта, в том месте где происходит разрыв между ожиданиями и реальностью и образуется проективная идентификация. Проективная идентификация не позволяет попасть в реальность Другого, соответственно, работа с ней требует создания диалогового пространства и ясных границ терапевтических отношений. Если проекция клиента попадает на идентификацию терапевта, то в этом месте возникает травматизация последнего, что приводит к потере терапевтической позиции. Задача клиента как раз и состоит в том, чтобы разрушить терапевта как терапевта, лишить его фундамента терапевтической идентичности. Парадоксально, но факт - то, что терапевт предлагает клиенту, а именно - терапевтические отношения, кажется клиенту бесполезным и вредным и поэтому он старается разрушить их разрушить. Но при этом, терапевтические отношения как раз то, что позволяет клиенту подрасти, а не бесконечно отыгрывать инфантильные фантазии. Парадокс в следующем - терапевт старается дать клиенту то, что ему не нужно (на сознательном уровне), но то, что ему необходимо (бессознательно). Сложность работы с проективной идентификацией в том, чтобы выдерживать этот разрыв в коммуникации. То есть, клиент ожидает от терапевта не того, что тот готов ему предложить.Что же тогда ищет клиент, для которого терапевтические отношения всего лишь препятствие для получения того, что ему по настоящему необходимо. В проективной идентификации клиент  испытывает ярость на эмоциональную абстиненцию со стороны терапевта. Ему не хватает эмпатии на то, чтобы принять в качестве заботы то, что предлагает ему терапевт. Для клиента этого недостаточно. Терапевт для него является переходным объектом между зависимостью от первичного объекта, который осуществлял самую раннюю заботу и собственной способностью к самоподдержке и самоутешению. На терапевта возникает амбивалентный перенос - у него есть то, что важно, но в силу скупости, он делится этим очень дозировано, тогда для получения полного авторизованного доступа к ресурсам, терапевта необходимо разрушить. Клиент стремиться обрести и даже поглотить терапевта как заботящегося объекта, сделать его частью своей жизни, не ограничиваясь временем сессии. Как работать с проективной идентификацией? С одной стороны, необходимо уходить с границы контакта, поскольку это территория клиента, на которой победить невозможно. Обращение к ограничениям и терапевтической позиции  приводит к возмущению и поляризации отношений - либо ты даешь то, что мне нужно, полностью, либо мне вообще от тебя ничего не нужно. Терапевт чувствует себя загнанным в угол тем, что клиент, как будто, может быть доволен только полным поглощением. В этом теме тотального контроля есть, безусловно, позитивное зерно, поскольку контроль направлен на сохранение отношений, он маркирует огромную ценность этих отношений, точнее пока только той фантазии, которая отыгрывается в переносе. С помощью контроля клиент борется с опасностью вновь остаться в одиночестве. Клиент не может заботиться о себе, поскольку эта функция не интроецировалась от родителей. Один из способов работы с проективной идентификацией - генетические интерпретации на тему отношений с теми людьми, которые осуществляли функцию заботы. С другой стороны, единственное, в чем нуждается клиент, это в заботе и тогда ощущение, что о нем заботятся вопреки  разрушительному поведению, рождается благодаря устойчивости терапевта. Одна из задач терапевта продемонстрировать клиенту то, что его аффект не является чрезмерным и связан с потребностью в отношениях. Как известно, шизоидные состояния развиваются как раз из такого ощущения, будто моей потребности в любви слишком много и этим я смогу поглотить объект без остатка. Тогда, из соображений безопасности, лучше вообще отказаться от любого желания. Терапевт может описывать состояние клиента через эмпатию и самораскрытие. Клиенту часто не хватает эмоциональных откликов терапевта, его “истинных переживаний”, в содержании которых он не уверен. Здесь очень важен баланс между самораскрытием и границами. Например, в работе с эротизированным переносом бывает полезно “соблазниться” и вовремя сказать нет. Задача для клиента - выход в депрессивную позицию, в которой он ответственен за свою жизнь и за свое самочувствие. На шизоидно-параноидной стадии есть место только слиянию и страху автономии. Соответственно, на этой стадии на терапевте лежат крайне нереалистические ожидания.  Например, терапевт  всегда должен быть доступным, в том числе и за пределами терапевтических отношений. Задача вместе пройти путь от паранойи к депрессии даже не ставится, это задача терапевта, и этому процессу клиент будет сопротивляться изо всех сил. В депрессивной позиции клиент может печалиться не недоступность терапевта, но не негодовать и стремиться всеми силами это исправить. Необходимо обращать внимание на то, что есть, что видится как незначительное в силу обесценивания, однако при этом обеспечивает  выживание. Задача родителя в том, чтобы ребенок дожил до совершеннолетия. То есть та забота, которая сделала главное - обеспечила выживание, игнорируется как само собой разумеющееся и поэтому на месте игнорируемого пышным цветом расцветают многочисленные претензии. В работе с проективной идентификацией есть шанс, что с помощью глубокой эмпатии можно транспортировать ту заботу, которая игнорируется. Можно задать вопрос - что ты делаешь для себя с помощью меня, поскольку фантазия о том, что для себя ничего нельзя осуществлять, блокирует способность к самозаботе. Чуть ранее я писал о возможности давать интерпретации, как способе, увеличивающим осознанность и выдергивающим клиента из слияния со своим опытом. Источником для интерпретаций может служить теоретическая база, но более надежно опираться на то, что происходит между клиентом и терапевтом здесь и сейчас, находясь в негативной способности. В этом случае интерпретациям предшествует контейнирование.         Контейнирование - универсальный механизм угадать потребность клиента, сделать ее частью клиентской идентичности,  распознать и символизировать опыт, который нуждается в вербализации. “Я не знаю, что я хочу, но уже ненавижу тебя за то, что ты мне этого не даешь” - такой мотив может служить отправной точкой в проживании реальности, в которой существует риск отказа и фрустрации. Контейнирование это более высокий уровень заботы, который реализуется через возможность встречи с негативным клиентским аффектом, вместо потакания ему и сглаживанию противоречий. Клиент, который нарушает границы, в большей степени нуждается в остановке, чем в позволении немедленного отреагирования. В этом случае он встречается с собственными границами, а точнее опознает в них опору для своей личности. У терапевта есть два варианта поведения - встретиться с ненавистью клиента и тем самым позволить ему проявить свое истинное лицо, либо, заботясь в большей степени о себе, продолжать культивировать в клиенте удобную ложную самость. Проявление ненависти является знаком большого доверия к терапевту, по сути, в этом месте происходит уникальная для клиента ситуация обретения аутентичности. Проективная идентификация указывает в том числе и на выраженный прогресс в терапевтических отношениях и знаменует собой начало собственно терапии, поскольку все предыдущее время и усилия были направлены на подготовку такого контакта. Проявление ложной самости наоборот, отправляет этот процесс вспять так, что происходит выключение витальности и личность начинает заботиться о других в ущерб собственным интересам. Одна из главных сложностей в этом месте для терапевта - обнаружить свою собственную заботу и любовь к клиенту там, где основным предъявляемым материалом является ярость. Терапевтическая задача, таким образом, заключается в том, чтобы занять свое место где-то посередине: не уступить и не слиться с клиентским “хорошим объектом”, но и не разорвать дистанцию слишком резко, оставив последнего в одиночестве и тем самым превратиться в “плохой объект”. Терапевту предстоит находится в амбивалентной (депрессивной) позиции, то есть сочетать в себе и возможности и ограничения. Ненависть в контрпереносе порождает у терапевта много напряжения в том месте, где клиент долго не осознает, что именно для него делает терапевт, обесценивая и пытаясь разрушить плохой объект так, будто за ним должен обязательно находиться хороший. В этом месте извлечение хорошего объекта будет зависеть от полноты уничтожения плохого (параноидно-шизоидная позиция). Необходимо выдерживать ярость клиента еще и потому, что он нуждается в повторном переживании негативного опыта, а не в обманчивой замене плохого объекта из прошлого хорошим объектом из настоящего. В этом смысле проективная идентификация дает второй шанс для того, чтобы изменить опыт через погружение в отрицательные переживания, против которых в обычной жизни применяются многочисленные самоуспокоительные приемы. Контейнирование это процесс обозначения границ, называние того, что происходит. Фактически, функцию контейнирования может выполнять интерпретация, если понимать под ней упорядочивание происходящего, когда событий много, а их осознавание запаздывает. Интерпретация это выход из отношений в метапозицию, агрессивное действие по отношению к клиенту, поскольку предполагает конфронтацию с его опытом. Интерпретация возвращает клиента в реальность, поскольку дает безымянному название и размещает это в рамках реальных отношений, тогда как проективная идентификация пытается разместить терапевта в нереальных фантазиях клиента. Интерпретация выступает против проективной идентификации. Интерпретация подтверждает важность происходящего для клиента, выводя это за пределы оценочной шкалы “хорошо-плохо”. Интерпретация связывает происходящее с целостным опытом клиента, позволяя ему взглянуть со стороны на повторяющиеся паттерны отношений. Клиент нуждается в принятии и смертельно боится отвержения. Проявление истинной самости сопровождается актуализацией труднопереносимого контрпереноса, однако в этот момент нужно быть максимально бережным, поскольку именно сейчас начинаются жизненно важные изменения.Чтобы позаботиться о себе, есть соблазн поступить так, как поступали родители - успокаивали, но не утешали. Утешение возникает тогда, когда клиент видит, что своими аффектами он не разрушает терапевта. Ожидаемые реакции от терапевта - разрушение или месть. Сохраняя терапевтическую позицию терапевт тем самым устанавливает и поддерживает границы отношений. Хорошо выстроенные внешние границы приводя к формированию внутренних границ в виде признания права и возможности быть собой, требовать, не соглашаться, быть неудобным и так далее. Важны фактически не сами интерпретации, а ощущение, которое клиент может унести с собой после сессии - “меня способны выдержать и я не так уж и плох для другого, а значит и для самого себя”.  

         Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.     Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,     слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся     шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса. И. Бродский   Эссенциальная депрессия это состояние, сопровождающееся общим снижением жизненного тонуса. В предлагаемой статье будет рассмотрена феноменология эссенциальной депрессии, а также ее связь с психосоматическим и посттравматическим расстройствами. Гениальный Иосиф Александрович чутко уловил пульсацию этого состояния, так что нам остается только развернуть спираль его текста, увеличив межатомное пространство между плотно подогнанными смыслами. Метафорически способ существования персонажа, которым овладела эссенциальная депрессия, можно описать с помощью места, в котором угроза непосредственной гибели устранена, но за это заплачено очень высокой ценой - возможностью радоваться жизни. Место в котором чрезмерно много безопасности, благодаря чему новизне не позволено проявляться. Все, что существует вокруг - уже состоялось. Элемент творения отсутствует как феномен. Главная задача - максимально точно повторять одно и тоже однажды найденное решение и контролировать реальность, чтобы она не вторглась в привычный ритуал.  Главные атрибуты подобного времяпрепровождения - усталость, скука, апатия. Вместо переживаний - выверенные безупречные рационализации. Направленность деятельности определяется не гедонистическим устремлениями, а возможностью в кратчайшие сроки истощить себя. Или можно сказать, истощение происходит быстрее, чем возникает удовлетворение. Выбраться за пределы этого места невозможно, поскольку оно окружено частоколом из тревоги и соматических симптомов, при приближении к которому могут возникать панические приступы. Более того, даже идея выбраться за пределы этого периметра не возникает, потому что пейзажи, лежащие за забором уже не радуют. Слишком много сил потрачено на построение устойчивой структуры и стабильность становится главной фигурой интереса. Объекты внешнего мира теряют привлекательностью. Слегка радоваться можно только от того, что пока не умер. Требование постоянного контроля приводит к истощению и “благодаря” этому теряется возможность претерпевать усилие, которое необходимо для обнаружение интереса и возбуждения. Психосоматика, таким образом, уравновешивает дезорганизованность работы психического аппарата и является следствием продолжающегося нарушения ментализации. Клинически это выражается в невозможности символизировать свой внутренний опыт, связать поведение и эмоциональное состояние, воспринимать себя как целостную функцию по производству смыслов. Опасность этого состояния также состоит в том, что стирается грань между представлениями и реальностью, в результате чего фантазии принимают характер катастрофических последствий.   В поле переживаний много страха разрушения - это касается неустойчивости любой сферы жизни, начиная от здоровья и заканчивая социальными связями. Злость, которая могла бы являться стимулом для изменений, угрожает стабильности и поэтому вытесняется. Злость может оживить, но любые проявления витальности реципрокно активируют тему смерти. Казалось бы, что жизнь и смерть понятия противоположные. В данном случае, они слиты друг с другом. Поэтому, лучше быть живым мертвецом, вместо того, чтобы умирать каждый день. Разумеется, подобная судьба ожидает не только злость, но любые другие чувства, поскольку они являются маркерами возбуждения, которое необходимо подавить. Возбуждение оказывается похороненным под пластами отрицательных переживаний, которые возникают как реакция на хроническое неудовлетворения разнообразных потребностей. В некоторых случаях лучше вообще перестать хотеть, чем сталкиваться с разочарованием от того, что желаемое и поддерживаемое все дальше и дальше отдаляются друг от друга. В этом смысле жизнь может возвратиться только через обратное погружение в боль. С темой смерти возникают очень интересные взаимоотношения. С одной стороны существует всемогущая иллюзия ее контроля, с другой стороны, важно скорее обеспечивать ее постоянное присутствие, как будто смерть становится устойчивым фоном жизни. Она все время приглашается и становится привычным элементом повседневности. Внезапность смерти отрицается. Важно следить за ее приближением. Смерть из потенциального измерения, в котором “пока есть я - смерти нет”, постепенно становится элементом жизни, ее необходимым ингредиентом. Влечение к смерти помогает сдерживать непереносимые проявления жизни. Влечение к смерти, принимая форму реального снижения качества жизни, защищает от смерти нереальной и нафантазированной. Настоящая смерть не признается, с идеей смерти нет примирения и чем больше она отодвигается, тем большую тень она отбрасывает на происходящее. Возникает интересный парадокс. Для того, чтобы спокойно принять смерть, необходимо исчерпать свою страсть. Опустошиться перед жизнью и перестать чего-либо хотеть. В описываемом же случае опустошиться просто невозможно, поскольку страсть отделена от индивида и его жизни. Таким образом, с помощью эссенциальной депрессии достигается или замедленный суицид или наоборот, символическое бессмертие благодаря консервации в промежуточном состоянии - между жизнью и смертью. Смерть настолько пугает, что происходит преждевременный отказ от жизни. Не очень понятной при становится сама идея сохранения жизни на таком низком энергетическом уровне. Человек как будто запирает себя в стерильной камере для того, чтобы выкроить несколько часов из отмеренного срока, при этом не зная, как ему пользоваться этим временем. Вообще тема ценностей становится очень сложной, поскольку все становится одинаково пресным. Это состояние можно описать такой формулой - того, что есть уже достаточно для того, чтобы ничего больше не хотеть. Личные дефициты отрицаются, поиск потерянного рая становится ненужным, галлюцинаторная способность выходить за пределы себя и распространять влияние на реальность утрачивается. Метафорически ситуация напоминает отношения трупа и окружающей среды, когда температура между ними уравнивается и не существует более никакой предпосылки для обмена энергией. Личность проживает свою жизнь так, будто она одержима средой, является часть окружающего порядка и относится скорее к неживой природе, поскольку не дает повода подозревать реакций, отличающихся от проходящих процессов в фоне.  Поведение приобретает характер полевого. В подобном состоянии одиночество из ресурсного способа бытия, при котором достигается максимальное погружение в себя и наиболее ясный контакт со своей страстью, превращается в наказание. Не только внешние объекты теряют привлекательные атрибуты, но и сама личность становится неинтересной себе. Можно сказать, что теряется контакт с реальностью здесь и сейчас, то есть актуальное состояние скуки и беспомощности становится неважным, его  необходимо терпеть, не имея возможности изменить, поскольку подобное оцепенение спасает от угрожающих фантазий. Фантазии это пожалуй единственное, что имеет ценность. Складывается впечатление, что события, в которые включена личность, изолированы от переживаний по их поводу. Либо же глубина переживаний настолько невыражена, что сигнал о нарушении является результатом скорее интеллектуальной деятельности, чем эмоционального отклика. “Я понимаю, что что-то идет не так, но даже не могу по этому поводу как следует огорчиться, я понимаю, что и это тоже неправильно” - такое вербальное послание часто сопровождается недоумением и растерянностью как высшей точкой эмоционального осознавания. Соответственно, процесс кодирования смыслов в промежутке между событиями и реакцией на них становится крайне бедным и клиенту, фактически, нечего предложить терапевту в качестве ключа к своей субъективности. Способ, каким клиент формулирует запрос на терапию очерчивает очередной тупик отношений - клиент просит избавить его от соматических симптомов, не имея возможности удерживать в фокусе внимания свое состояние. Симптом как бы скрывает клиента от самого себя. Вот избавлюсь от симптома и заживу, думает клиент. Буду путешествовать, раскрашу мир новыми красками и стану другим человеком.  На самом деле симптом скрывает более страшную тайну о том, что за ним нет никакой жизни кроме той, что происходит сейчас. Потому что хроническое выживание, в которое погружен клиент, является не следствием появления симптома, а его причиной. В терапии подобная личность выбирает стратегию убеждения. Она доказывает правильность своих логических построений, не имея возможности опираться на переживания скуки и отчаяния, злости и желания. С другой стороны, соматические симптомы часто становятся ядром переживаний, Id затопляет внутренний мир и тогда попытка обуздать телесность является ведущей задачей. Таким образом, Personality или изолирована от туловища, или порабощена им. Можно охарактеризовать подобный способ бытия как сильно полярный - с человеком либо не происходит ничего, либо любое происшествие оборачивается катастрофой. Такой же модус прослеживается и в отношениях с окружающими. Они представляются обладателями слишком большой власти, поскольку, имея важный ресурс поддержки, распоряжаются им односторонне, в авторитарном режиме. Им нельзя доверять, с ними опасно импровизировать и безопасно только соглашаться. Они могут легко карать и от этого невозможно защититься. Лучшее лечение конфликта - профилактика. Лучшее время для жизни - последний день творения, когда уже все названо и признано хорошим. В коктейль счастья добавили слишком много покоя, тем самым сэкономив на воле.        Можно говорить о том, что эссенциальная депрессия симптоматически напоминает посттравматическое состояние. Другим краем оно примыкает к нарциссическому расстройству, при котором, доступ  к полноценному переживанию собственного Я затруднен ориентацией на конформность. Обобщая эти две нозологические единицы, можно сделать вывод о том, что к эссенциальной депрессии приводит травматическая потеря объекта, слияние с которым было настолько тотальным, что его исчезновение воспринимается как потеря значительной части себя самого. Травматическая дезинвестиция объекта в силу нарушения границ между ним и объектом приводит к дезинвестиции самости. Не имея возможности противостоять этому процессу и сохранять собственные границы, личность выбирает путь отказа от претензий. В конце концов, задает она вопрос, для чего куда то стремиться, если смерть все равно заберет все, что есть? Для чего необходимо совершать разнообразные телодвижения, если их результат временный и нестабильный? Уж лучше приготовиться к смерти заранее, чтобы не сокрушаться и страдать, сомневаться в выборах или испытывать чувство вины. На эти вопросы невозможно ответить из головы, а только из того места, где хаос, противоречивость и сложность внутренней жизни противостоит упорядоченному протеканию физиологических и социальных процессов, которые на пике своей организации вовсе не нуждаются в присутствии сознания.  

Как известно, помимо иерархии потребностей, реализация которых обеспечивает рост и организма и личности, у человек есть набор мета-потребностей, которые отвечают за то, каким образом будет происходить развитие и будет ли оно происходить вообще. Одной из наиболее важных связок, на мой взгляд, является следующая пара: это потребность в безопасности и потребность в изменении. От качества их баланса сильно зависит протекание самого процесса развития: либо изменения в нем вообще невозможны, либо они происходят так стремительно, что теряют связь с внутренней логикой предшествующих состояний. Давайте рассмотрим некоторые способы организации процесса изменений в пределах представленной пары мета-потребностей. Нарциссически организованная личность отказывается эмпатически присутствовать в контакте, поскольку усилия, которые она вынуждена затрачивать на ассимиляцию подобного опыта, чересчур велики. Гораздо проще выстраивать контакт таким образом, чтобы его не происходило. Чтобы текст общался с текстом. Например, когда встречаются люди и рассказывают о себе истории, которые уже были рассказаны много раз. Встреча необходима ,для того, чтобы просто оживить память и дополнить рассказ новыми экспрессивными средствами. А затем провести ревизию случившегося и, поправив сдвинувшиеся с привычных мест понятия, отправиться к новым монологам. Что является непереносимым для такого типа личности? Например, плохое понимание того, где будут проходить границы после того, как контакт состоялся. Как будто диалог это долгий путь к некой нейтральной территории, после пребывания на которой невозможно вернуться обратно, поскольку хлебные крошки давно съедены птицами. И тогда отношения возможны только в двух форматах – холодное дистанцирование или слияние, из которого невозможно выбраться, не растеряв свою идентичность. Либо же другой представляется настолько хрупким, что забота о его безопасности целиком ложиться на плечи партнера и делает вину за любую оплошность неисчерпаемой. Нарциссическая личность убегает в контр-зависимость, когда надежда на исцеляющее слияние умирает первой, не позволяя выдерживать разнообразные нюансы и оттенки отношений, расположенные между этими двумя полюсами.. Преждевременно и односторонне завершенное слияние порождает тяжелое переживание, известное как обида. Обида возникает тогда, когда один человек уже выскочил из слияния, а второй еще в нем остается. Обида поддерживается идеей, точнее даже не идеей, а ощущением, что другой что-то должен по отношению ко мне. Например, должен быть рядом, должен быть чувствительным к важному, другими словами должен разделять мою жизнь. И при этом не иметь право на свои собственные процессы. Обнаружение которых, при внезапном и несовместном выходе из слияния, как раз и воспринимаются как личное оскорбление. Слияние это такой феномен, когда одному из участников диалога передается некое обязательство, способность и возможность испытывать не присущие ему переживания. В спонтанном контакте, который протекает с меньшим привлечением контроля, есть риск продемонстрировать другому слишком многое и тогда его впечатление может стать чересчур непрогнозируемым. Если предъявление происходит дозированное, в строго необходимых количествах, тогда можно выстраивать свой образ в глазах другого согласно эстетически выверенным и непротиворечивым моделям. С одной стороны, это сильно успокаивает, а с другой не дает возможности окружающим адекватно отражать собеседника, поскольку он, подобно флюгеру, все время поворачивается к ним наиболее удачным профилем. В этом случае можно хорошо понимать, какими опасностями и усилиями грозит встреча, тогда как другой полюс этого события, связанный с удовольствием и воодушевлением, слишком сильно погружен фон и к нему нет доступа. Во время встречи есть риск обнаружить в себе нечто новое, что-то такое, с чем как-то придется жить дальше. Потому что история, которая произносится для других, вначале звучит для самого себя. Она, словно каток, разглаживает ландшафты сомнений и превращает трехмерный пейзаж за окном в скучную открытку из прошлого. Есть большой соблазн однажды твердо и окончательно ответить на вопрос – кто я, чем постоянно им задаваться и не сразу находить верный ответ. Тревога изменений здесь очень связана с тревогой обнаружить себя вне привычных координат “хорошо-плохо”, поскольку само пребывание в неопределенности не является ресурсом по исследованию новых возможностей. Скорее наоборот, это испытание, которое необходимо как можно быстрее прекратить, потому что оно грозит потерей ориентиров. Естественный процесс, при котором необходимо периодически совершать усилия для того, чтобы очутиться в незнакомом месте своей внутренней географии, прерывается и замещается усовершенствованием того, что уже есть. Алекситимия как неспособность чувствовать происходящее, то есть проживать его полностью, приводит к соматическими реакциям, которые вторично запускают панические атаки. Таким образом, говорить о смерти оказывается гораздо проще, чем что то понимать про жизнь. В которой чаще всего оказывается много одиночества. Однако, с этим одиночеством обращаются специфическим образом. Например, хотят отношений, но при этом не хотят рисковать и страдать. То есть хронически пребывают в двойных посланиях самому себе. Тогда алекситимия всего навсего легализует остановленный процесс коммуникации, когда потребность в близких человеческих не разворачивается и остается нерешаемой проблемой. Алекситимия клиента “лечится” контрпереносом терапевта, если понимать под контрпереносом чувствительность последнего к диалоговому характеру отношений, к тому, как меняется реальность терапевта, когда в ней появляется клиент. Алекситимия фактически означает завершенный процесс по изгнанию некоторых частей личности и связанных с ними аффектов в неосознаваемый полюс. Вытеснение, как многие другие психологические защиты, это то, что делает моё не моим, что отчуждает от самости тот важный кусок идентичности, который определяет вектор развития жизни. Психическая реальность включает в себя то, что происходит со мной, стало быть, я имею отношению ко всему, что разворачивается вокруг. Переживание это основной элемент опыта, поэтому алекситимия препятствует его получению, загоняя психический аппарат в узкие рамки понимания. Слияние вкупе с нарциссическими чертами характера, а именно, склонностью к обесцениванию себя в полюсе ничтожности приводит к интересным конструкциям и формам. Для отношений, окрашенных этими феноменами характерны: глобальность (отношения равно жизни, вне отношений если жизнь и есть, то гораздо более низкого качества, сравнимая скорее с выживанием, чем получением радости) и огромная нагруженность чувством вины за ужасное нарушение баланса (он мне дает все, см. первую особенность, а я – … ничего, кроме может быть хорошей функциональности). В этом случае чувство вины может быть настолько непереносимым, что проще прекратить отношения и символически погибнуть, чем доставлять мучения прекрасному человеку, который зачем то терпит рядом невозможного партнера. Как известно, невроз – это самый действенный и эффективный способ познания себя. Невроз это такое состояние, при котором уже существующее, но неосознанное, прокладывает себе дорогу в сознание слишком грубым способом, от чего привычный способ обращения с собой деформируется и причиняет дискомфорт. Невроз это предвестник необходимости изменений. Смысл лечения невроза не в том, чтобы возвращаться в прошлое, в котором этого дискомфорта не было. Смысл в том, чтобы признать настоящее. И не сопротивляться тому, что нуждается в признании, если говорить о материале, который стремиться к осознаванию. Тревога является символом недостающей части в сообщении о своем состоянии, чего не хватает для того, чтобы переживаемый опыт и попытки его представления составились в единое целое. Тревога это реакция на неконгруэнтность того, что доступно для осознавания и той части психической жизни, которая лежит в его основе. Как будто ситуация не вытекает полностью из того, что я понимаю, а включает в себя еще что-то, неизвестное и как будто чуждое. Как будто моей жизнью управляет что-то мне не присущее. Тревога заполняет брешь между осознаваемым и неосознаваемым. В гештальт-терапии существует тезис о том, что тревога является формой остановленного возбуждения. Другими словами, я чувствую некоторый дискомфорт, готовность к чему либо, предчувствие неприятных изменений, но не могу определить ориентиры для ясного действия. Тревога подобна зависанию в средней точке между организменным дефицитом и ресурсом среды, когда энергии для действия достаточно, но само действие не складывается в целостный акт. Например, такое случается, если индивид не присваивает себе право что-либо хотеть и тем самым не берет на себя ответственность сознательной идентификации или отвержения. За него этот выбор делает вытеснение. И тревога, таким образом сохраняет вокруг неосознаваемого желания аффективный заряд и облегчает его возвращение в целостную картину самости. В этом заключается конструктивное послание тревоги. Таким образом, алекситимия и тревога как два ведра на одном коромысле связаны друг с другом. Чем больше груз алекситимии, тем труднопереносимей становится тревога, доходя в своем проявлении до уровня панической атаки. И наоборот, чем более полно представлен в осознавании аффективный опыт, тем меньше индивид способен застревать в тревоге, поскольку тревога в данном случае является антонимом ясности. Слиянию в этом наборе феноменов отводится почетная роль по растворению тревоги в принадлежности благодаря тому, что уже нет необходимости отстаиваться свое право на что-либо. Здесь нет необходимости реинтегрировать неосознаваемые компоненты личности, поскольку личность сама становится интегрированной в нечто большее. Работа по размещению бессознательного в себе заменяется размещением себя в чьем-то другом бессознательном. Что в конечном счете является всего лишь более изощренной формой потери себя.

Отношения в группе можно разделить на несколько стилей взаимодействия. В первом случае один участник группы ощущает себя акцептором эмоциональных процессов другого участника. То есть взаимодействие остается односторонним. Фигурой контакта становится только изолированное действие, на которое можно реагировать по разному - действовать в ответ, интерпретировать, игнорировать, переживать токсические эмоции и так далее. В другом случае я, как участник группы, не просто ощущаю на себе действие другого, но и рассматриваю это действие как часть его жизни и логики построения отношений. Мне становится доступным не только измерение моих реакций, но и пространство мотиваций другого, его жизненная ситуация. Это позволяет мне посмотреть на меня самого глазами другого, временно отождествиться с ним для того, чтобы пережить его необходимость поступать именно так, а не иначе. Теперь за действием я могу видеть фон, из которого оно вырастает и мне становятся доступными другие возможности для реагирования. Теперь я - это не только мои реакции на другого, я это еще и часть пространства отношений, которая вызывает подобные действия, я - соучастник, а не мишень.   Эта перспектива является очень сложной для использования. Она предполагает отказ от Я-центризма и от привычного способа организации поля восприятия. В той ситуации мы словно бы одалживаем чужой психический аппарат и наблюдаем себя не как центр известной вселенной, а как одно из многих явлений, не сильно выделяющееся на общем фоне. Возможность сесть в чужое кресло и увидеть реальность под другим углом преломления является важной ценностью зрелой группы. Также особенность группы состоит в том, что в ней одновременно происходят два процесса. Точнее, происходящее можно оценивать сразу в двух плоскостях. Во-первых, наблюдаемые процессы являются этапом развития групповой динамики, логика которой выражается в движении от отношений, обусловленных ролями и сценариями к близости через признание разницы и отдельности. Это сложный процесс, каждый этап которого с трудом укладывается в канву естественного развития, если смотреть на это изнутри. Но при взгляде из несколько дистанциированной мета-позиции универсальный и закономерный характер происходящего не может ставиться под сомнение. Во-вторых, мы можем видеть, как общая групповая фигура и этапы ее развития преломляются через индивидуальные цели и задачи, которые ставит перед участниками групповая ситуация. Переживание неопределенности, характерное для группы как мини- модели окружающей реальности побуждает каждого участника к регрессу на ту стадию психо-социального развития, которая нуждается в окончательной проработке. Общая и индивидуальная задачи решаются одновременно. Группа делает акцент на необходимости преодоления личных сложностей для того, чтобы работать на благо группы и тем самым для себя, только на другом, более обобщенном уровне. В переносе на терапевта проявляются те фигуры, которые уже существуют в группе между участниками, и которые не получают своего развития вследствие сопротивления. Поэтому любые агрессивные выпаду в сторону терапевта в групповом процессе направляются не к его человеческому образу, а к той роли, которую он играет в группе. Это не связано ни с оценкой его работы, ни с его полезностью или бесполезностью, ни с правильностью интервенций. Перенос на ведущего является необходимым инструментом, с помощью которого проявляются скрытые групповые темы. Понимание этого феномена придает устойчивость ведущему, который не стремиться сгладить противоречия, а наоборот, поощряет их развитие, тем самым подставляясь под агрессию участников. Задачей ведущего является таким образом, обозначение тем, которые он наблюдает, без воздействия на их развития. Ведущий скорее делает скрытые процессы в группе явными, чем замещает своей активностью активность группы. Кроме переносов на ведущего в поле группы попадает множество переносов участников друг на друга. Задачей групповой динамики становится такое построение отношений, при котором прошлый опыт перестает мешать устанавливать адекватное взаимодействие с людьми из настоящего. Отыгрывание переноса в группе чаще всего приводит к разобщению участников и это не способствует его переработке. В этом смысле перенос скрывает за собой актуальную групповую ситуацию и не дает проявляться ее динамике.. Например, трудность удерживаться в позиции сиблинговой конкуренции создает невозможность обнаруживать интерес и признание других участников, что в свою очередь увеличивает объем группового бессознательного.   Уважение к переживанию отличия другого человека это то, что цементирует группу, делает ее возможной. Задача группы не сливаться в экстазе и не уничтожать за инаковость, а продолжать существовать в поиске возможностей для взаимодействия. Групповая проекция, которая неизбежно возникает на этапе ориентации в обстановке, имеет три источника возникновения - это личный материал, материал другого и материал ситуации. Таким образом, в ней содержится доступ к информации о том, как живет группа в целом.  Вопрос который полезно задавать после группы - что осталось не выраженным, о чем нельзя говорить на группе, что кажется неуместным и неудовлетворенным. Этот вопрос представляет доступ к фигурам избегания, которые создают ландшафт группового бессознательного.  Эти феномены активно поддерживается одним или несколькими участниками. Например, фигурой избегания на ранних этапах развития группы является невозможность конкурировать с ведущими или в открытую выражать свое неодобрение происходящим. Это ограничивает степень свободы личного присутствия. Задачей ведущих группы в этой ситуации становится легализация фигур избегания и поддержка конфронтации с ней тех участников, которые ранее являлись ее проводниками. Двойные послания на группе это способ остаться в одиночестве,  например, плакать и не говорить о чем, не связывать аффект с происходящим, не завершать коммуникацию или не направлять ее к конкретному участнику. Двойные послания это одновременно и обозначение своей позиции и дистанцирование от эмоциональной вовлеченности в происходящее. Например, можно рассказывать о трагической истории из “большой жизни” и не связывать этот рассказ с потребностью говорить об этом именно на этой группе и именно в этот момент времени. То есть всякая ситуация или тема, которая активно не связывается с групповым взаимодействием, является попыткой получить новый опыт без его переживания. Допустим, участник группы пытается понять для себя, зачем необходима злость. Спрашивает у других, какое знание они получают о себе, когда идентифицируются со своей агрессией. Когда он наконец начинает злиться на то, что его игнорируют, то перестает задавать вопросы и включается в отношения. Взаимодействие между участниками в группе направлено не на модификацию их поведения, а для предельного обозначения собственной позиции. Говорить про другого человека на группе позволительно для того, чтобы дать возможность говорящему что-то понять про себя. Если на группе один участник говорит другому “ты меня злишь”, это не эквивалентно посланию “немедленно прекрати вызывать во мне отрицательные эмоции и покайся”. Это означает скорее возможность для дальнейшего контактирования и прояснения, поскольку ситуация перестала быть нейтральной и в ней появились новые фигуры интереса. Одной из важнейших особенностей группового процесса, на мой взгляд, является безусловное вовлечение во взаимодействие всех его участников. На группе очень трудно отсидеться незамеченным, ибо она является целостным организмом и поэтому происходящие в ней процессы затрагивают все элементы системы. Индивидуальное сознание, опознавая себя как часть группового взаимодействия, обнаруживает в себе малоисследованные черты и качества. Соответственно, задачей групповой терапии, является возвращение в сознание отчуждаемых элементов, посредством их проживания и интеграции.

Я часто сталкиваюсь с тем, что жизнь порой бывает очень сложно организована. Например, можно долго стремиться к желаемому состоянию, а потом совершенно не представлять, как в нем находиться. Или определять это состояние через другие процессы, без которых оно становится невозможным или совершенно бесполезным. Представим, что кому-нибудь хочется немного пожить для себя. Заняться любимым делом, погрузиться в меланхолию или понаблюдать за тем, как течет время. Чтобы этого достичь, необходимо проделать большую внутреннюю работу. А именно, убедиться в том, что в мире все происходит нормально и логично. Потому что часто перед тем, как пожить для себя, необходимо это право заслужить. Исправить несовершенство вокруг, которое угрожает всему живому. То есть втиснуть место для себя в промежуток между усилиями, которые необходимо затратить на достижение того положения, когда уже можно окончательно выдохнуть и перестать беспокоиться. Совершенно очевидно, что в этой модели, когда право на себя необходимо заработать, такое состояние недостижимо. Возникает вопрос – каким образом происходит попадание в эту ловушку? Такое случается, если нарушается естественный процесс саморегуляции, когда опоры на себя недостаточно для того, чтобы делать “правильный”, то есть адекватный, соответствующий текущему состоянию, выбор. В детстве часто случается так, что потребности ребенка расцениваются как второстепенные по отношению к категории сомнительной пользы. Например, надо идти купаться в море, даже если  уже надоело. И тогда волнительное событие превращается в утомительный ритуал, стремительно теряющий свою привлекательность. Необходимость получать удовольствие лишает объект привязанности того катектиса, которое делает его желанным. В итоге возможности, не поддержанные внешним одобрением, истощаются и уступают свое место проверенным временем суррогатам. Которые при этом начищены до блеска прекрасными идеями о своей необходимости в долгосрочной перспективе. Возможность получить удовольствие здесь и сейчас приносится в жертву будущим гарантиям того, что когда нибудь это будет доступно в еще большем объеме. Разумеется, способность получать отсроченное удовлетворение характеризует силу Эго. Однако, чрезмерное “усиление” Эго интроектами в дальнейшем приводит к потере спонтанности и аутентичности. Что происходит дальше? Результатом подобного воспитания в зрелом возрасте является состояние, которое можно описать следующей метафорой – “ну вот, стремлюсь я всю жизнь к тому, чтобы стоять у камина, держа жабо на отлете и никак не могу понять, что я уже там”. Как мне очутиться в центре своей жизни, а не наблюдать ее из безопасного места? Как будто происходящего все время будет недостаточно для того,чтобы его признать. Как будто самого пребывание в процессе того, вот что вкладываются силы, слишком мало и тогда необходимо вводить дополнительные категории – ценности, нужности, правильности – чтобы его присвоить. В этом случае всегда присутствует дополнительная прослойка, которая присоединяет текущий опыт к целостному восприятию своей личности. Это прослойкой является одобрение. Если опыт не соответствует этой категории, он расценивается как несостоявшийся и бессмысленный. Существует общее правило – если опоры на собственные процессы недостаточно для принятия решения, необходимо придумывать правила и эскизы, которые снижают тревогу и делают ситуацию менее неопределенной. В итоге мы сталкиваемся с таким феноменом, как невозможностью выдерживать собственное возбуждение без его трансформации и объяснения. С одной стороны, через стыд мы регулируем интенсивность своих желаний, а с другой, с помощью вины и страха делаем запреты на их осуществление весомыми. Потребность чересчур быстро избавиться от тревоги приводит к тому, что для осуществления этого начинают подходить любые средства. Успокоение становится самоцелью. Проблема в том, что мы успокаиваемся слишком быстро, не успевая понять предмета своего беспокойства. Понятно, что синхронизация способов самоуспокоения происходит через совершенство формы. Свобода теряется тогда, когда прекрасные гуманистические ценности начинают преобладать над обычным здравым смыслом.