Проективная идентификация - очень сложный и интересный  процесс, поэтому, не претендуя на то, чтобы отразить все ее характеристики, попробую коснуться некоторых наиболее важных ее феноменов. Другой задачей является попытка перевести прочитанное о проективной идентификации на человеческий язык. А также описать некоторые базовые терапевтические компетенции, необходимые для работы с проективной идентификацией.Сначала поговорим о проективной идентификации “как она есть”, а затем коснемся ее проявлений в терапевтических отношениях. Проективная идентификация отличается от простой проекции тем, что интерпретация проекции снижает напряжение, тогда как в случае проективной идентификации оно остается, поскольку сохраняется эмпатия с содержанием проективной части. В проективной идентификации в ее самой примитивной форме слито в одно интроекция и проекция, как результат отсутствия границ между внутренним и внешним. Проективная идентификация это эго-синтонное состояние и оно не нуждается в проверке, поскольку внутри него наблюдается слияние когнитивных, эмоциональных и поведенческих измерений опыта. Проективная идентификация в обычной жизни присутствует в парных отношениях и помогает партнерам с помощью друг друга упорядочить собственные аффекты. Для этого проективная идентификация должна пройти несколько этапов развития: сначала осуществляется проекция неосознаваемых частей самости на партнера, затем партнер интроективно идентифицируется с этими частями и на заключительном этапе возвращает несколько измененный аффект исходному владельцу. В результате этого отношения или улучшаются, если происходит контейнирование и снижение напряжения, или ухудшаются. В последнем случае наблюдается склонность партнера к отвержению вследствие  неспособности переработать предлагаемый ему аффект.    Проективная идентификация в повседневности проявляется в форме самоактуализирующегося пророчества. Если долгое время даже очень доброго человека считать негодяем и реагировать на него так, будто он покушается на самое ценное, что у вас есть, в один прекрасный момент он действительно покажется чуть более грубым, что будет воспринято как доказательство вашей проницательности. В клинической ситуации проективная идентификация размещается между клиентом и терапевтом. В силу того, что проективная идентификация является самодостаточным состоянием, в котором клиент не сомневается, ее актуализация угрожает уверенности терапевта в собственном психическом здоровье. Проективную идентификацию невозможно пропустить, поскольку ее начало сопровождается напряженным и интенсивным контрпереносом (здесь начинает работать второй этап  - идентификация с проекцией). То есть терапевт идентифицируется с проецируемой часть клиента и возвращает ему либо согласующий (идентификация с Я-репрезентацией клиента) либо дополняющий (идентификация с объектной репрезентацией) контр-перенос. Другими словами, терапевт испытывает либо переживания клиента, либо переживания значимого человека, который находился в его окружении. В этом случае контр-перенос позволяет получить доступ к клиентскому опыту, который является неосознанным и недоступным для вербализации. Алекситимия клиента лечится контрпереносом. Например, терапевт может чувствовать злость, которая присутствует в опыте клиента, но остается им не присвоенной. Основа для проективной идентификации - особые ожидания клиента от контакта, в том месте где происходит разрыв между ожиданиями и реальностью и образуется проективная идентификация. Проективная идентификация не позволяет попасть в реальность Другого, соответственно, работа с ней требует создания диалогового пространства и ясных границ терапевтических отношений. Если проекция клиента попадает на идентификацию терапевта, то в этом месте возникает травматизация последнего, что приводит к потере терапевтической позиции. Задача клиента как раз и состоит в том, чтобы разрушить терапевта как терапевта, лишить его фундамента терапевтической идентичности. Парадоксально, но факт - то, что терапевт предлагает клиенту, а именно - терапевтические отношения, кажется клиенту бесполезным и вредным и поэтому он старается разрушить их разрушить. Но при этом, терапевтические отношения как раз то, что позволяет клиенту подрасти, а не бесконечно отыгрывать инфантильные фантазии. Парадокс в следующем - терапевт старается дать клиенту то, что ему не нужно (на сознательном уровне), но то, что ему необходимо (бессознательно). Сложность работы с проективной идентификацией в том, чтобы выдерживать этот разрыв в коммуникации. То есть, клиент ожидает от терапевта не того, что тот готов ему предложить.Что же тогда ищет клиент, для которого терапевтические отношения всего лишь препятствие для получения того, что ему по настоящему необходимо. В проективной идентификации клиент  испытывает ярость на эмоциональную абстиненцию со стороны терапевта. Ему не хватает эмпатии на то, чтобы принять в качестве заботы то, что предлагает ему терапевт. Для клиента этого недостаточно. Терапевт для него является переходным объектом между зависимостью от первичного объекта, который осуществлял самую раннюю заботу и собственной способностью к самоподдержке и самоутешению. На терапевта возникает амбивалентный перенос - у него есть то, что важно, но в силу скупости, он делится этим очень дозировано, тогда для получения полного авторизованного доступа к ресурсам, терапевта необходимо разрушить. Клиент стремиться обрести и даже поглотить терапевта как заботящегося объекта, сделать его частью своей жизни, не ограничиваясь временем сессии. Как работать с проективной идентификацией? С одной стороны, необходимо уходить с границы контакта, поскольку это территория клиента, на которой победить невозможно. Обращение к ограничениям и терапевтической позиции  приводит к возмущению и поляризации отношений - либо ты даешь то, что мне нужно, полностью, либо мне вообще от тебя ничего не нужно. Терапевт чувствует себя загнанным в угол тем, что клиент, как будто, может быть доволен только полным поглощением. В этом теме тотального контроля есть, безусловно, позитивное зерно, поскольку контроль направлен на сохранение отношений, он маркирует огромную ценность этих отношений, точнее пока только той фантазии, которая отыгрывается в переносе. С помощью контроля клиент борется с опасностью вновь остаться в одиночестве. Клиент не может заботиться о себе, поскольку эта функция не интроецировалась от родителей. Один из способов работы с проективной идентификацией - генетические интерпретации на тему отношений с теми людьми, которые осуществляли функцию заботы. С другой стороны, единственное, в чем нуждается клиент, это в заботе и тогда ощущение, что о нем заботятся вопреки  разрушительному поведению, рождается благодаря устойчивости терапевта. Одна из задач терапевта продемонстрировать клиенту то, что его аффект не является чрезмерным и связан с потребностью в отношениях. Как известно, шизоидные состояния развиваются как раз из такого ощущения, будто моей потребности в любви слишком много и этим я смогу поглотить объект без остатка. Тогда, из соображений безопасности, лучше вообще отказаться от любого желания. Терапевт может описывать состояние клиента через эмпатию и самораскрытие. Клиенту часто не хватает эмоциональных откликов терапевта, его “истинных переживаний”, в содержании которых он не уверен. Здесь очень важен баланс между самораскрытием и границами. Например, в работе с эротизированным переносом бывает полезно “соблазниться” и вовремя сказать нет. Задача для клиента - выход в депрессивную позицию, в которой он ответственен за свою жизнь и за свое самочувствие. На шизоидно-параноидной стадии есть место только слиянию и страху автономии. Соответственно, на этой стадии на терапевте лежат крайне нереалистические ожидания.  Например, терапевт  всегда должен быть доступным, в том числе и за пределами терапевтических отношений. Задача вместе пройти путь от паранойи к депрессии даже не ставится, это задача терапевта, и этому процессу клиент будет сопротивляться изо всех сил. В депрессивной позиции клиент может печалиться не недоступность терапевта, но не негодовать и стремиться всеми силами это исправить. Необходимо обращать внимание на то, что есть, что видится как незначительное в силу обесценивания, однако при этом обеспечивает  выживание. Задача родителя в том, чтобы ребенок дожил до совершеннолетия. То есть та забота, которая сделала главное - обеспечила выживание, игнорируется как само собой разумеющееся и поэтому на месте игнорируемого пышным цветом расцветают многочисленные претензии. В работе с проективной идентификацией есть шанс, что с помощью глубокой эмпатии можно транспортировать ту заботу, которая игнорируется. Можно задать вопрос - что ты делаешь для себя с помощью меня, поскольку фантазия о том, что для себя ничего нельзя осуществлять, блокирует способность к самозаботе. Чуть ранее я писал о возможности давать интерпретации, как способе, увеличивающим осознанность и выдергивающим клиента из слияния со своим опытом. Источником для интерпретаций может служить теоретическая база, но более надежно опираться на то, что происходит между клиентом и терапевтом здесь и сейчас, находясь в негативной способности. В этом случае интерпретациям предшествует контейнирование.         Контейнирование - универсальный механизм угадать потребность клиента, сделать ее частью клиентской идентичности,  распознать и символизировать опыт, который нуждается в вербализации. “Я не знаю, что я хочу, но уже ненавижу тебя за то, что ты мне этого не даешь” - такой мотив может служить отправной точкой в проживании реальности, в которой существует риск отказа и фрустрации. Контейнирование это более высокий уровень заботы, который реализуется через возможность встречи с негативным клиентским аффектом, вместо потакания ему и сглаживанию противоречий. Клиент, который нарушает границы, в большей степени нуждается в остановке, чем в позволении немедленного отреагирования. В этом случае он встречается с собственными границами, а точнее опознает в них опору для своей личности. У терапевта есть два варианта поведения - встретиться с ненавистью клиента и тем самым позволить ему проявить свое истинное лицо, либо, заботясь в большей степени о себе, продолжать культивировать в клиенте удобную ложную самость. Проявление ненависти является знаком большого доверия к терапевту, по сути, в этом месте происходит уникальная для клиента ситуация обретения аутентичности. Проективная идентификация указывает в том числе и на выраженный прогресс в терапевтических отношениях и знаменует собой начало собственно терапии, поскольку все предыдущее время и усилия были направлены на подготовку такого контакта. Проявление ложной самости наоборот, отправляет этот процесс вспять так, что происходит выключение витальности и личность начинает заботиться о других в ущерб собственным интересам. Одна из главных сложностей в этом месте для терапевта - обнаружить свою собственную заботу и любовь к клиенту там, где основным предъявляемым материалом является ярость. Терапевтическая задача, таким образом, заключается в том, чтобы занять свое место где-то посередине: не уступить и не слиться с клиентским “хорошим объектом”, но и не разорвать дистанцию слишком резко, оставив последнего в одиночестве и тем самым превратиться в “плохой объект”. Терапевту предстоит находится в амбивалентной (депрессивной) позиции, то есть сочетать в себе и возможности и ограничения. Ненависть в контрпереносе порождает у терапевта много напряжения в том месте, где клиент долго не осознает, что именно для него делает терапевт, обесценивая и пытаясь разрушить плохой объект так, будто за ним должен обязательно находиться хороший. В этом месте извлечение хорошего объекта будет зависеть от полноты уничтожения плохого (параноидно-шизоидная позиция). Необходимо выдерживать ярость клиента еще и потому, что он нуждается в повторном переживании негативного опыта, а не в обманчивой замене плохого объекта из прошлого хорошим объектом из настоящего. В этом смысле проективная идентификация дает второй шанс для того, чтобы изменить опыт через погружение в отрицательные переживания, против которых в обычной жизни применяются многочисленные самоуспокоительные приемы. Контейнирование это процесс обозначения границ, называние того, что происходит. Фактически, функцию контейнирования может выполнять интерпретация, если понимать под ней упорядочивание происходящего, когда событий много, а их осознавание запаздывает. Интерпретация это выход из отношений в метапозицию, агрессивное действие по отношению к клиенту, поскольку предполагает конфронтацию с его опытом. Интерпретация возвращает клиента в реальность, поскольку дает безымянному название и размещает это в рамках реальных отношений, тогда как проективная идентификация пытается разместить терапевта в нереальных фантазиях клиента. Интерпретация выступает против проективной идентификации. Интерпретация подтверждает важность происходящего для клиента, выводя это за пределы оценочной шкалы “хорошо-плохо”. Интерпретация связывает происходящее с целостным опытом клиента, позволяя ему взглянуть со стороны на повторяющиеся паттерны отношений. Клиент нуждается в принятии и смертельно боится отвержения. Проявление истинной самости сопровождается актуализацией труднопереносимого контрпереноса, однако в этот момент нужно быть максимально бережным, поскольку именно сейчас начинаются жизненно важные изменения.Чтобы позаботиться о себе, есть соблазн поступить так, как поступали родители - успокаивали, но не утешали. Утешение возникает тогда, когда клиент видит, что своими аффектами он не разрушает терапевта. Ожидаемые реакции от терапевта - разрушение или месть. Сохраняя терапевтическую позицию терапевт тем самым устанавливает и поддерживает границы отношений. Хорошо выстроенные внешние границы приводя к формированию внутренних границ в виде признания права и возможности быть собой, требовать, не соглашаться, быть неудобным и так далее. Важны фактически не сами интерпретации, а ощущение, которое клиент может унести с собой после сессии - “меня способны выдержать и я не так уж и плох для другого, а значит и для самого себя”.  

В этом тексте я расскажу о том, как формируется нарциссическая идентичность, причем речь пойдет не о ядерном нарциссизме, возникающем на ранних этапах развития, а о нарциссизме приобретенном, как реакции на своеобразные жизненные вызовы. Общая характеристика таких вызовов – их попадание в центр жизненных смыслов личности, невозможность эти ситуации покинуть и необходимость принимать быстрые решения.     В замечательном произведении Марка Агеева «Роман с кокаином» описывается одна интересная жизненная коллизия, которая происходит с второстепенным героем и в дальнейшем круто меняет его судьбу. Некто Буркевиц, ничем не примечательный гимназист, во время ответа домашнего задания попадает в позорную ситуацию – из его носа вылетает сопля внушительных размеров.  Реакция класса последовала незамедлительно – сопля была охарактеризована самым подробнейшим образом и эта физиологическая оплошность вошла в реестр самых значимых событий текущего времени. Вскоре после этого, господин Буркевиц, и до этого события не отличающийся особой коммуникабельностью, стал еще более замкнут, однако к этой ожидаемой характеристике прибавилась удивившая всех функциональность. Буркевиц стал медленно, но неумолимо двигаться вперед к вершинам классной иерархии и в конце курса обучения демонстрировал уже исключительные способности к наукам. В дальнейшем он сделал блестящую карьеру чиновника. Портрет его личности будет неполным без упоминания важной черты, которая определила участь уже главного героя романа – Буркевиц потерял способность к состраданию и сочувствию. Словно бы какая то часть его личности оказалась ампутированной и возможно благодаря именно этой потери ему удалось приобрести упорство и самоотверженность, то, что автор называет “одинокой, упрямой и стальной силой”.   Продолжим тему на примерах некоторых клиентских историй. Например, молодой человек сталкивается с ситуацией буллинга и терпит в связи с этим вполне понятные физические и моральные страдания. Не имея достаточной поддержки от среды, например, в виде родителей, он вынужден трансформировать себя в соответствии с требованиями окружения. Этот механизм идентификации с агрессором, описанный еще Фрейдом, заключается в том, что для выживания необходимо приобрести качества того, что является угрожающим. Поскольку этот процесс носит вынужденный и стремительный характер, у личности часто не хватает ресурсов для полноценной интеграции приобретенных и уже имеющихся черт. В результате, во избежание внутреннего конфликта, происходит отщепление того, что плохо сочетается с новыми идентификациями. Другими словами, личность приобретает тактический выигрыш, но теряет стратегический компонент, поскольку после того, как необходимость в выживании становится не такой острой, отщепленные части не возвращаются сами по себе.   Интенсивность этой необходимости выживать может быть совершенно разной и тогда мы можем наблюдать более тяжелые случаи нарциссического травмирования.  В следующей истории подросток был вынужден не только отвечать за собственное благополучие, но и фактически, за выживание собственных родителей, которые вели асоциальный образ жизни. Ужас, связанный с их возможной потерей, привел к развитию ожесточенного контроля, который оказался несовместим с другими формами ориентации в окружающей действительности. Личность, сформированная в таких условиях, оказывается заложником собственного стиля выживания, она слита с этим опытом и попытка это слияние каким-то образом прервать, приводит к актуализации заполняющего ужаса и регрессу к беспомощному состоянию. Можно сказать, что нарциссическая травма не дает появиться в жизни чему-либо новому, несмотря на то, что в ней есть много страдания от бесконечного повторения.   Нарциссический опыт создает своеобразную травматическую конъюнктуру, внутри которой реальность продолжает оставаться угрожающей. Несмотря на то, что ситуация вокруг неоднократно поменялась, нарциссический клиент не имеет возможности сделать ревизию и пересмотреть свое представление о ней.  С одной стороны, нарциссическая личность приобретает функциональность, но с другой, платит за это очень высокую цену. Цена этого выбора – невозможность доверять своим ощущениям, поскольку за безопасность отвечают интроецированные частичные объекты, которые не интегрированы в личность, а являются, метафорически выражаясь, ее смысловым экзоскелетом. Другими словами, нарциссическая личность, выходящая из слияния со своим опытом, который одновременно и пугает и делает ее сильнее, оказывается перед необходимостью выстраивать безопасность заново, своими собственными ресурсами, которых не так уж много. Это во многом определяет трудность работы с нарциссическим клиентом, для которого терапевтический дискурс означает неизбежность ре-травматизации и разрушения пусть мучительной, но устойчивой схемы жизни.   Нарциссическая травма возникает, когда для того, чтобы продолжать жить, необходимо сильно измениться и вектор этих изменений продиктован не естественной логикой развития, а вынужденной, заставляющей делать своеобразный скачок из одного состояния в другое. Развитие перестает быть последовательным, в личностной истории обнаруживается некоторое прерывание, делящее жизнь на состояние до и после и эти отрывки текста плохо связаны друг с другом. Нарциссическая травма представляет из себя насильственную идентификацию с образом, гарантирующим безопасность, но этот образ не наполняется личностным содержанием до конца и в нем все время обнаруживаются пустоты. Таким образом, нарциссическая травма это компромисс между спокойствием и аутентичностью.   Используемый в заголовке статьи термин «личностный рост» можно смело брать в скобки, поскольку в такой форме осуществления он скорее оказывается личностной деформацией. Развитие качеств, улучшающих адаптацию к среде за счет других, которые обеспечивают «внутреннюю экологию» - таких как осознанность, чувствительность, способность к символизации и ассимиляции - приводит к мозаичной структуре личности и в целом ухудшает ее адаптивные способности, поскольку нарциссическое приспособление происходит словно бы раз и навсегда, без возможности выходить из слияния со своим прошлым опытом и таким образом, менять его согласно текущей жизненной ситуации.   Нарциссическая идентичность поражает воображение тем, что запрос на изменение возникает у той части, которая всячески защищает свой метод организации жизни и фактически конфликтует сама с собой. Способ, которым нарциссический клиент устанавливает терапевтические отношения, на символическом уровне противоречит ценностям терапии, поскольку в работе он подменяет чувствительность требованиями,  а доверие к себе – контролем. В какой то момент терапия с таким клиентом заходит в тупик, поскольку в этом месте предполагается либо отказ от нарциссического искажения действительности, либо от самой терапии.   Делая вывод, можно сказать о том, что нарциссическое травмирование возникает в ситуации, когда безопасность простраивается не через отношение, а через интроекцию, которая поддерживает расщепление. Символический обмен в отношениях позволяет присвоить себе требуемые качества и интегрировать их в структуру собственной личности, тогда как интроекция остается неитегрированным элементом и оказывается связанной с внешними объектами. То, что нарцисссический клиент не может себе присвоить, тому он вынужден соответствовать. Можно сказать, что трагедия нарциссической идентичности в том, что он инвестирует в существование, не имея возможности его присвоить и все время остается зависимым от носителя требуемого качества. Например, требует одобрение или нуждается в подтверждении правильности своего выбора. Грубо говоря, в этом случае одобряющая фигура так и не становится внутренним объектом.             Таким образом, главный челлендж для нарциссического клиента заключается в том, что ему необходимо вступить в отношения, а это как раз то, что он делает хуже всего. Отношения его пугают, потому что в них приходится отказываться от контроля и вступать в зону неопределенности. Однако этот путь гарантирует более надежное основание для построения безопасности, поскольку она оказывается ориентированной на актуальность и аутентичность момента «здесь-и-сейчас».  

Пограничный клиент приходит на терапию с запросом, который невозможно удовлетворить в той форме, в которой он предъявляется. Пограничный клиент не стремиться к целостности (которая является ценностью для терапевта), а регрессирует к формату ранних отношений и поддерживает в них свою расщепленность. Делает терапевта крайне несвободным, поскольку сам не может свою свободу переносить. Терапевтические отношения, в которых терапевту необходимо контейнировать расщепленные части и быть на шаг впереди клиентского опыта осознавания, хорошо этому способствуют в самом начале терапии. Пограничник хочет вернуться в то место, где он потерял способность принадлежать самому себе для того, чтобы наказать за это или отобрать то, чего был лишен. Пограничный клиент желает эксплуатировать терапевта, поглощая его, а не пользоваться им на границе контакта. Поэтому вместо того, чтобы выстраивать более реалистичные отношения, существует большой соблазн поддерживать это примитивное взаимодействие, опасаясь агрессивных реакций пограничника на любое изменение установленных порядков. Пограничный клиент в еще больше степени, чем невротический будет стремиться закрепить свой способ манипулирования реальностью. Терапевтический альянс в большей степени базируется на стабилизации, чем на возможности желательных изменений. В некоторых случаях терапевтические отношения с пограничным клиентом могут в еще большей степени зафиксировать его патологический опыт переживания своей отдельности и невозможности присутствия рядом с кем-то. Например, когда терапевт реагирует на проективные идентификации и возвращает клиенту его “сырой” эмоциональный материал, тем самым отвергая его способ установления отношений, действуя слишком прямолинейно. Это происходит при слишком быстром отделении от клиента и выстраиванию границ, к которым ему еще не получается приблизиться. Если интерпретировать пограничного клиента как невротического это фактически ставит род угрозу существования отлаженной системы по изоляции непереносимых аффектов и приводит к ретравматизации. Запрос пограничного клиента который не звучит но имплицитно содержится во всех посланиях к терапевту можно сформулировать так - будь терпелив ко мне, мне необходимо наблюдать опыт устойчивости, противоположный отвержению, в котором я потерял часть своих эмоций. Попробуй обуздать мою противоречивость на более высоком уровне абстрагирования, который мне недоступен, но к которому я стремлюсь. Таким образом, задача по интеграции переформулируется в соответствии с тем, что непосредственно происходит на терапии, а именно - необходимо опознать ресурсы, которые присутствуют в реальном контакте, с реальным терапевтом. Если пользоваться метафорой ментального метаболизма, то пограничный клиент насыщается очень быстро, не разбирая вкуса, не разжевывая пищу, стремясь только лишь наполнить себя объемом. Пограничный клиент жаден до любых проявлений человечности, но не может долго находиться в контакте, поскольку не обладает опытом длительных отношений, в которых можно не торопиться, в которых есть возможность ощутить более тонкие нюансы коммуникации вместо одной доступной - хватай и беги. Другими словами, фрустрация привычного способа получения признания с одной стороны угрожает терапевтическому альянсу, а с другой стороны - разворачивает пограничного клиента к иному формату отношений. Формату отношений, более похожему на ту реальность, в которой ему необходимо закрепиться. Можно сказать, что пограничный клиент обретает власть над ситуацией, поглощая репрезентацию объекта своего интереса и выстраивая отношения с этим интроецированным образом.  В результате, жизнь может уйти далеко вперед, но пограничник словно бы не замечает этих изменений, поддерживая динамику “внутренних” переживаний, которые не могут быть размещены снаружи, поскольку давно потеряли актуальность. Попытка навязать терапевту определенную роль в соответствии с некоторыми ожиданиями является необходимым этапом в развитии терапевтических отношений и тем вектором, который определяет направление их развития - от защитных трансакций к реальным взаимодействиям, обладающим потенциалом изменений. Таким образом, в терапии пограничных клиентов мы можем наблюдать две противоположные тенденции. С одной стороны, пограничный клиент в еще более выраженной степени, чем невротический, не желает меняться. И большая часть его экспрессии в терапии направлена именно на это, на стремление захватить терапевта в плен и удерживать его на своей территории. Поддержка его в этом желании фактически означает ретравматизацию в тот момент, когда терапевт сам рано или поздно теряет возможность тестировать реальность и пытается стать родителем несуществующему уже ребенку. Однако, стремительное выстраивание границ может быть расценено как отвержение. Поэтому, важно как фрустрировать стремительность пограничника в стирании границ, так и потом поддерживать его в этой фрустрации, не давай развернуться противоположному полюсу слияние - отвержению и обесцениванию. Поддержкой как раз и является обращать внимание на то, что в актуальных отношениях не похоже на фантазии и не соответствует ожиданиям, но тем не менее существует и может быть ассимилировано как опыт - очень небольшой, может быть не слишком ценный, не такой интересный, как хотелось бы, но тем не менее состоявшийся. Ухудшение в ходе терапии часто может приводить к растерянности терапевта. Однако, в отношении пограничного клиента, подобное ухудшение свидетельствует скорее о правильно выбранной тактике. Дело в том, что отщепленные и игнорируемые элементы идентичности нуждаются в актуализации перед тем, как они будут интегрированы в структуру актуальных отношений. Интрапсихический конфликт, отделенный от породившей его системы отношений и ставший достаточно автономным для того, чтобы избегать проверки реальностью, необходимо вновь сделать фигурой межличностного взаимодействия. Это необходимо для того, чтобы перенести стоящую за ним потребность в настоящее, поскольку в нем есть возможность для ее удовлетворения. Другими словами, взрослый пограничный клиент не нуждается в матери, которая сейчас делала бы то, что не смогла сделать тогда; он нуждается в гармоничном, целостном ощущении себя, которое является результатом поддерживающих и развивающих отношений. Прошлого не вернешь, это верно, как не вернешь и оставленныхе в нем возможностей. Но также верно и то, что пограничный клиент на самом в этом не нуждается. Ощущения собственной целостности, о которых мы говорили, могут быть результатом отношений в терапии. В начале терапии пограничный клиент мало контактирует с собой, вместо этого активно включается в манипулирование другими людьми, и терапевтом в том числе, поскольку с его точки зрения, демонстрация экспрессии требует определенной подготовки среды. Окружающие подобны оберточному материалу, которым пограничник окружает свою хрупкую натуру, и они необходимы лишь для того, чтобы он смог почувствовать себя в безопасности. Пограничный клиент обретает некую завершенность в зависимости и тем самым укрепляет невозможность опираться на самого себя. Окружающие делают для пограничника очень важную вещь, а именно - подтверждают его существование в качестве важного и значимого объекта их реальности и, соответственно, через это гарантируют некоторое постоянство его внутреннего мира. Невротический уровень развития предполагает наличие стабильного позитивного образа Я - мне хорошо одному, но в отношениях может быть лучше.  Для пограничного клиента этот позитивный образ возникает только внутри отношений и по выходу из них как будто бы утрачивается - мне хорошо только в отношениях, без них я не чувствую себя живым. Поэтому постоянство образа обеспечивается необходимостью быть в слиянии. Самый большой вопрос для пограничного клиента - как сделать для себя то, что я хочу, но не получаю от других? Как стать для самого себя неким внешним наблюдателем, который бы посмотрел на дело рук своих, и сказал, что это хорошо? Пограничный клиент мастерски игнорирует чужие границы, при это очень трепетно относясь к своим. Разумеется, это происходит из-за ощущения повышенной ранимости, желанием залезть другому под кожу так, чтобы не было возможности отказаться окружить его своей телесностью. Однако, если такая штука происходит с не сильно нарушенным партнером, его иммунный ответ рано или поздно приводит к предсказуемому отторжению. Итак, слабость пограничного клиента - неуверенность в себе на онтологическом уровне. Для пограничного клиента понимание того, что истина находится где-то посередине является очень умозрительной штукой. Скорее, он живет сразу в двух измерениях, которые находятся вокруг этого “посередине” и благодаря силам взаимотталкивания, не позволяют друг другу перемешаться, уравнивая противоречивость противоположных посланий. С одной стороны, пограничный клиент для терапевта является очень большой фигурой, которая может нанести вред своими разрушительными аффектами, а у терапевта нет возможности этому сопротивляться и обладать собственными реакциями на происходящее. С другой стороны, пограничный клиент оказывается для терапевта настолько малой фигурой, что она не может претендовать на адекватное восприятие; она величина настолько мелкая, что утрачивает любую власть в терапевтической ситуации. Недостижимая истина в центре - и терапевт и клиент являются равноправными участниками взаимодействия, что сильно снижает интенсивность переживаемых эмоций вины и стыда со стороны пограничника. Этот момент важно учитывать, потому что подобное расщепленное видение терапевтической ситуации приводит к тому, что пограничный клиент, опираясь на свою субъективную реальность, перестает видеть терапевта гарантом своей безопасности. По сути, большая часть работы с пограничным клиентом происходит в фоне, а именно в изменении эмоциональной окраски текущих отношений с терапевтом. Пограничник интернализирует объектные отношения с терапевтом, в которых он чувствует себя в достаточной степени признанным для того, чтобы перестать фрагментировать свою самость. Длительность терапевтических отношений позволяет обрести постоянство уже не в форме закрепленного поведения, а в постоянстве процесса - за всем многообразием экспрессии находится один и тот же человек. Текущая парадигма бытия в мире замещает собой предыдущий опыт, в котором отношения делились на отдельные части, потому что хорошая часть не может существовать рядом с плохой и какой то из них приходилось удаляться на задворки бессознательного. Способность тестировать реальность коррелирует с возможностью опираться на целостный опыт, чем меньше клиент способен замечать в себе, тем больше он заселяет реальность своими отторгнутыми частями. Критерий успешности терапии - развитие наблюдающего Эго. Пограничный клиент находится в потоке переживаний, которые расцениваются им как Эго-синтонные, то есть он слит со своими драйвами, не имея возможности дать им оценку, соотнести с внутренними инстанциями или реальностью. Пограничный клиент злится, не имея возможности посмотреть на свою злость как бы со стороны или идеализирует, рассматривая подобное состояние как единственно возможное в данный момент. Поэтому любые попытки обратить его внимание к тому, что собственно происходит, в начале терапии приводят к вспышкам ярости, как будто он опасается любой паузы, возникающей внутри процедуры мгновенного отреагирования. Подобная ярость это реакция на ощущение беспомощности, которая требует немедленного действия для заполнения пустоты. Попытка назвать происходящее, осознать и символизировать, воспринимается как нападение, лучшей защитой от которого является разрыв дистанции, обесценивание и уничтожение терапевта. Поэтому когда пограничный клиент начинает говорить о том, что он делает, включая это действие в более широкий символический порядок - например, я действительно нападаю на тебя, потому что обычно делаю так со всеми мужчинами, которые не занимаются со мной сексом - это является признаком начинающейся интеграции. При которой поведение сейчас не является случайным или спонтанным, а динамически отражает присущую внутреннюю логику. Это важное приобретение, поскольку для пограничного клиента характерна утрата целостного и непрерывного восприятия своей личности. Вместо этого он мечется между различными плохо соотносящимися друг с другом состояниями, захваченный ими и не способный контролировать их смену. Пограничный клиент обучается узнавать в отдельных фрагментах своей экспресии что-то общее, преодолевая потребность отказаться от части травматического опыта. В этом смысле субъективным критерием положительной динамики в терапии будет служить способность пограничника овладевать своими драйвами, ориентироваться в них и сохранять стабильность эмоционального состояния, без переживания захваченности и растерянности. Пограничная личность в какой то мере теряет возможность находиться в паузе между стимулом и реакцией. В ходе терапии мы можем наблюдать как подобные клиенты замедляются и лучше выдерживают неопределенность, поскольку подобная стремительность характерна для высокого уровня тревоги. Критерием правильного направления в терапии  является возрастание конгруэнтности пограничных клиентов, при котором они начинают в большей степени принимать во внимание реальность контакта, нежели по прежнему действовать так, будто другой личности просто не существует. Подобная особенность вытекает из феноменологии пограничников, которые не тестируют межличностные границы, буду уверенными в том, что и так знают, что происходит в чужой голове. Отсюда обращение с терапевтом, как с собственной рукой, у которой конечно же глупо спрашивать, как она себя чувствует, перед тем, как выдавить ей зубную пасту. Бывает трогательно наблюдать, как через некоторое немалое время после начала терапии пограничник натыкается на границы терапевта и мягко отступает назад, возвращаясь в свои, а не стараясь сделать их общими. Пограничный клиент большую часть времени находится в контакте не с реальным терапевтом, а со своим фрагментированными частями, с которыми он проективно идентифицируется. То есть, исследует и обосновывает свой гнев, провоцируя терапевта на переживание подобных эмоций. На начальной стадии терапии попытка терапевта выйти из-за проекций и продемонстрировать себя настоящего часто приводит к ярости со стороны пограничника, поскольку для него и так происходит слишком много. По большому счету, ему необходимо напугать терапевта для того, чтобы обосновать этот способ искоренения из себя негативных аффектов. Пограничный клиент должен встретится со своими отвергаемыми частями без ощущения того, что они ужасны и задача терапевта во многом определяется необходимостью терпеть их отыгрывание на себе. Метафорически терапевтическую стратегию можно проиллюстрировать отношениями Красавицы и Чудовища, когда последний сначала проверяет свою первоначальную гипотезу (я ужасен и отвратителен), а затем принимает себя в качестве нерасщепленного, целостного образа. Происходит возвращение себе и интеграция отрицаемых частей на качественно ином уровне абстрагирования, на котором существует большее количество оттенков и нюансов отношений. Незавершенная задача развития, которая ставится перед пограничным клиентом в процессе терапии, заключается в преодолении страха перед автономией. Травма плохой сепарации, после которой у пограничника возникает ощущение, что его собственных ресурсов явно недостаточно для того, чтобы чуть более успешно выживать, приводит к зависимости от других и необходимости ими манипулировать. Соответственно, в терапии мы можем фрустрировать манипулятивность и поддерживать активность в обретении самостоятельности. В терапии пограничная личность простраивает внутренние границы через внешние, в пространстве терапевтических отношений. Младенец переживает катастрофу, когда ему необходимо определять границы своего тела. Для успешного выполнения этой задачи, ему необходимы родительские объятия, которые, сужают угрожающее пространство и делают его поддерживающим, то есть создают некую внешнюю структуру, которая затем интроецируется в виде внутренних опор. Внутренние опоры это некий фундамент из ощущений безопасности и принятия, которые позволяют предъявлять себя среде в поисках необходимого ресурса для развития. Пограничный клиент просит - у меня не получается установить с тобой контакт способом отличным от того, каким я сейчас пользуюсь, поэтому позволь мне продолжать; когда я тебя пугаю, не мог бы ты ещё немного побыть испуганным, а не сразу становится неуязвимым в своей безупречности; мне так не хватает твоих живых человеческих реакций на меня, что я сам теряю ощущение жизни, вытерпи ещё немного того, что идёт в проективной части моей идентичности. Какими качествами должен обладать  терапевт, работающий с пограничными клиентами? Мне кажется, достаточно ясно демонстрирующий, каким можно интегрировать полярные состояния. Например, необходимо быть очень настойчивым и последовательным в плане установления внешних границ и при этом максимально недирективным в ситуациях проявления клиентской индивидуальности. Сохранять постоянство привязанности в ответ на агрессию. Быть достаточно терпеливым и устойчивым. Для пограничного клиента очень сложно о чем то просить, поскольку в просьбе всегда присутствует риск отказа. Этот риск связан с якобы следующим за отказом катастрофическим переживанием отвержения и утраты отношений. Поэтому пограничник организует контакт таким образом, что ему приходится требовать, а не просить. То есть он так формирует условия отношений, что в их пределах как будто бы получает право немедленного и безапеляционного удовлетвория своей нужды. И когда такое происходит, а происходит это очень часто, сам в свою очередь  отвергает и уходит первый, громко хлопая дверью. Целое искусство связано с обращением с некоторыми допусками, которые пограничному клиенту кажутся очевидными и фундаментальными. Например, пограничник может считать, что терапевт видит его насквозь и если не реагирует на едва им самим ощущаемую боль, значит он черствый и бездушный. Вообще же пограничному клиенту очень сложно легализовать свои переживания  как феномен контакта, имеющему отношение к тому, что происходит у него с терапевтом. Чаще он либо считает свои переживания следствием терапевтической манипуляции либо вообще не нуждается в терапевте, довольствуясь контактом со своими проекциями. Поэтому разочарование в подобном способе взаимодействия обладает мощным терапевтическим эффектом. Но чаще оно приводит к тому, что пограничный клиент завершает терапию, поскольку ему не помогают так, как хотелось бы. В ходе работы терапевт сначала принимает все, что демонстрирует пациент, не делая акцент на отдельном переживании или истории. Этот этап своеобразная проверка терапевта на прочность - насколько он готов вместить в себя то, что находится у клиента. Последнему, чтобы собрать паззл своей индивидуальности, сначала необходимо “вывалить” все фрагментированные элементы своей идентичности на стол, а уж затем устанавливать между ними связи и соотношения. Этап “вываливания” может продолжаться достаточно долго и недоумение терапевта, с удовольствием и легкостью исцеляющего невротиков - а когда же будет собственно работа? - может негативно сказаться на терапевтических отношениях с пограничным пациентом, для которого работа уже началась. Терапевт как бы дополняет отдельные паззлы клиента тем, что связывает их сюжет с общим планом идентичности и создает предпосылки для их включения в целостную картину самости. По идее, терапевт должен быть чуть менее нарушенный, чем его клиент, поскольку он не просто собирает разрозненное в целое - клиент скорее интроецирует не подготовленное терапевтом содержание, а его способ обращения с ним, не фразы, а язык, на котором они сказаны. То есть клиент интроецирует модель отношений, внутри которых он начинает чувствовать себя более целостно, автономно и непротиворечиво. Подобный интроецированный опыт отношений составляет содержание внутренних ресурсов и опор. Еще один аспект интеграции заключается в том, что элементы диффузной идентичности пограничного клиента относятся к разным опытам несоответствия, произошедшим в разное время и при разных обстоятельствах. Они не имеют под собой общего знаменателя, центральной Я-репрезентации, которая оставалась бы неизменной и независимой от внешних факторов. Опыт терапевтических отношений позволяет отказаться от прошлого в пользу настоящего. Более того, склонность к ретроспективной оценке прошлого делает его атрибуцию зависимой от того, что происходит здесь и сейчас. Получая признание в настоящем, клиент в меньше степени будет нуждаться в том, чтобы горевать о прошлом и неосознанно желать его изменить. Признание в настоящем уничтожает примитивную каузальную логику о том, что настоящее зависит от прошлого. Настоящее зависит от настоящего. Терапевт контейнирует возникающие переживания и тем самым противостоит приглашению к слиянию. Также подобное удержание энергии необходимо для того, чтобы не впасть в реактивный психоз и сохранить отношения. С помощью контейнирования мы восстанавливаем способность клиента пользоваться функцией Эго. Контейнирование создает границы и структуры для обуздания клиентских аффектов, однако, осуществляясь через психическую анестезию терапевта, при длительной экспозиции может заканчиваться смертью или безумием. Поэтому в работе с пограничным клиентом необходима динамическая супервизия. Пограничный клиент, таким образом, лечится отношениями, в которых он интроецирует как целостный образ себя, так и поддерживающую и признающую фигуру терапевта, то есть тот минимальный набор устройчивости (образ себя, окружающего мира и отношений между ними), которая позволяет ему делать свою жизнь более укорененной в настоящей реальности и менее зависимой от пошлых незавершенных опытов по обретению зрелости. Чем более полно присутствует клиент в отношениях, тем более полной будет его интеграция.  

Одна из самых ужасных характеристик эмоционально-зависимых отношений состоит в том, что они очень плохо заканчиваются. И дело даже не в том, что эти отношения приходят к своему финалу с какими-то сильно неприятными результатами (эта тема достойна отдельного изложения), а в том, что они длительное время не могут завершиться даже тогда, когда совершенно себя исчерпали. Чаще всего это выглядит так: для одного участника пары отношения закончились, а для другого они все еще длятся, и более того, именно в этот период становятся максимально важными. Как будто бы ценность отношений опознается в момент угрозы их непрерывности. И чтобы выжить в этой кризисной ситуации тот, кого “бросают”, вынужден расщеплять свою реальность на две части: ту, в которой объекта привязанности уже нет и ту, где он все еще присутствует и отношения с ним входят в фазу интенсивного развития.     Слово “бросают” взято в кавычки не случайно, поскольку его этимология отражает характер отношений в эмоционально-зависимой паре, в которой один партнер не просто оказывает поддержку, а фактически, держит жизнь другого в своих руках. Если меня бросают, значит я сам не могу обеспечить устойчивость и противостоять гравитации; значит, я нуждаюсь в ком-то для обеспечения того, что предшествует собственно отношениям - безопасности и стабильности. Равные отношения возможны между двумя автономными личностями. В случае эмоциональной зависимости возможность быть в отношениях находится не внутри того, кто в отношения вступает, а снаружи, в объекте его привязанности. В такой ситуации отношения это всегда отношения плюс что-то еще; то, что, как правило, затрагивает самые глубокие слои идентичности. Эмоционально-зависимые отношения гипер-символизированы, когда, например, кажется, что партнер уникальный, неповторимый и “мы созданы друг для друга” или в этих отношениях реализуется последний шанс, а часики тикают или когда только в этих отношениях можно получать признание и т.д.   Этот феномен - когда с помощью отношений получаешь что-то еще, помимо символического обмена, когда отношения гарантируют выживание и без них мир вокруг превращается в психотический хаос - является ключевым для понимания динамики эмоционально-зависимой личности. Фрейд описал эту конъюнктуру в классической работе “Горе и меланхолия”, в которой рассматриваются различные варианты переживания потери. С его точки зрения горюющий понимает, что он потерял, тогда как меланхолик до конца не осознает, что именно исчезло из его жизни. В силу того, что его дополнительные инвестиции в утраченный объект привязанности бессознательны, растерянность и паника, которые возникают при расставании, оказываются чрезмерными и неадекватными ситуации. Чувство успокоения, которое гарантировал пропавший партнер, исчезает вместе с ним. Кажется, что вместе с отношениями заканчивается сама жизнь. Швы разошлись и корабль дал течь. Партнер не просто ушел, но, ничего не подозревая, забрал с собой ту часть меня, которую я в него вкладывал и теперь меня для себя стало меньше. Это то, что в случае меланхолии Фрейд называл обеднением нарциссического либидо.       Рассмотрим допущение о том, что эмоционально-зависимые строят не привязанность, а прилепленность и своеобразное взаимопроникновение, когда граница контакта между ними проходит не по краю личности, а где то внутри нее. Отчего так происходит? Рассмотреть этот вопрос с нескольких сторон. Можно сказать, что эмоционально-зависимые не могут присваивать себе опыт отношений. Это легко наблюдать по тому, как увеличивается их тревога при малейших признаках взаимонепонимания или ссоры. Как будто бы вся история отношений перечеркивается текущим конфликтом и возможность будущего поставлена на карту настоящего момента. Складывается впечатление, что партнер существует ровно то количество времени, пока я на него смотрю, а когда он смещается с траектории взгляда у меня не остается даже воспоминаний о времени, которое мы провели вместе. Получается, что эмоционально-зависимая личность с трудом формирует внутренние объекты, то есть представления о партнере, на которые она может опираться в его отсутствии. Если я самостоятельно не могу регулироваться свою тревогу (с помощью предшествующего хорошего опыта), я буду нуждаться в присутствии того, кто будет делать это вместо меня.   Эмоционально-зависимая личность не проделывает некоторую часть важной работы, которую необходимо выполнить в отношениях. Она формирует привязанность через идентификацию, то есть связывается со своим объектом “напрямую”, без какой-либо промежуточной символической зоны. Это соответствует ситуации, когда проекции не проверяются, поскольку, если реальность отличается от представлений о ней, то это проблема самой реальности. Поэтому, в эмоционально-зависимых парах часто наблюдаются требованию к партнеру, который недостаточно хорошо “попадает” в проекцию. Партнер перестает быть автономным объектом, он захватывается обязательствами и вместо благодарности за то, что есть, чаще всего слышит упреки за то, чего не происходит. Захват предполагает нарушение границ и мы уже говорили про этот феномен, когда отмечали, где проходит разделительная линия контакта. Зависимый пытается присвоить себе то, что принадлежит другому и поэтому нуждается в его постоянном присутствии рядом.    Это присутствие не присваивается, потому что не все, что происходит снаружи, становится частью внутреннего опыта. Символизация, которая является необходимым условием формирования внутреннего объекта, требует, чтобы в символе соединялись две части - та, что содержит вопрос и та, в которой будет ответ. При этом важно, что ответ всегда, в большей или меньшей степени, чем-то отличается от вопроса и не соответствует ему целиком. Собственно, символ как раз и является компенсацией этого несовпадения, поскольку при полном тождестве запроса и ответа мы наблюдаем идентификацию в слиянии. Символ содержит в себе нехватку, которая указывает на другой объект (или же этот, но в другом времени) и это предлагает возможность для  развития. Можно сказать, что символизация повторяет эдипальную ситуацию, в которой появление отцовской фигуры препятствует поглощению ребенка матерью и разворачивает его к поиску новых и новых ответов. На уровне отношений то, о чем было сказано выше, находит свое выражение в неизбежности разочарования партнером и возможности сделать это разочарование элементом своего опыта. Другими словами, я либо разочаровываюсь и продолжаю жить, либо надеюсь и продолжаю преследовать.      Символизация осуществляется на двух уровнях. Первый, базовый, приводит к появлению в психике репрезентации вещей, это уровень, когда я что-то понимаю и ощущаю, но не могу (не пытался) объяснить. Второй уровень - репрезентация слов - осуществляется тогда, когда делается попытка выразить эти ощущения другому.  Можно сказать, что в эмоционально-зависимой паре коммуникация в большей степени происходит на уровне репрезентации вещей, то есть персональных бессознательных ожиданий, чем с опорой на  совместную реальность, создаваемую с помощью языка, то есть вторично символизированную. Символизация косвенным образом рисует личностные границы, которые стерты в зависимых отношениях, поскольку она конституирует реальность, а не потворствует преждевременной остановке на иллюзии понимания другого.   Эмоционально-зависимая личность не трансформирует партнера во внутреннюю репрезентацию, но стремится присвоить его себе через удержание и контроль.  Эмоционально-зависимый не может отказаться от фантазий о своем партнере, поскольку они несут глубокий экзистенциальный смысл. Он символизирует не партнера, но отношения, которые спасают его от столкновения со своим малонаполненным внутренним миром. Поэтому расставание с объектом зависимости погружает личность в длительный меланхолический процесс, который заканчивается благодаря символизации, то есть наполнению себя репрезентациями другого и качества отношений с ним.        

Зависимость является формой нарциссической патологии. Для того, чтобы разобраться с тем, где эти феномены сближаются друг с другом, рассмотрим символический источник, из которого появляется представление о нарциссизме. Миф о Нарциссе полон огромного количества скрытых смыслов. Мы можем рассмотреть некоторые из них, которые помогут раскрыть внутреннюю логику и отразить психические процессы нарциссического клиента.     Условие зеркала   Для начала вспомним о том, что пророк предсказал Нарциссу долголетие на том условии, что он никогда не увидит себя в зеркале. Это очень важное условие, если смотреть на раннее развитие с позиции Лакана. Субъект знакомится с собой, наблюдая отражение в зеркале. Эта стадия закладывает базовое расщепление между ощущением себя изнутри и образом, с которым мы себя идентифицируем, причем образом не абы каким, а подтвержденным опекающими фигурами. Стадия зеркала, метафорически выражаясь, набрасывает покрывало на сложную трехмерную фигуру, упрощая и сглаживая ее контуры - этим образом нам предстоит появляться в мире, поскольку именно такими нас подтверждают и признают те люди, от которых мы витально зависим. Эта разница между тем, как мы себя ощущаем и тем, как вынуждены действовать для того, чтобы не выпасть из символической матрицы, которая подтверждает нашу к ней принадлежность, будет отныне присутствовать всегда.   Чтобы выжить, нам нужно было мимикрировать под представления о нас, которое приготовили родители, но преодолев опасность физического исчезновения, мы уже не можем повернуть процесс вспять. Стадия зеркала задает меловой контур на асфальте, к которому мы будем привязаны, поскольку именно так мы оказывается распознаны, то есть рождены в сфере воображаемого. Одна задача заключается в том, чтобы родиться физически, не менее существенным является рождение в виде образа, от лица которого мы будем действовать. Невозможность окончательно выразить себя для другого будет нашей неизживаемой драмой, с одной стороны, и неотчуждаемым убежищем, с другой.   Вернемся к мифу. Итак, Нарцисс впервые видит свое отражение в лесном источнике и он не узнает в нем себя. Он влюбляется к себя, как в другого. Это говорит о крайней степени выраженности феномена, наблюдающегося у любой нарциссической личности, а именно - внутриличностном расщеплении. То есть, мифологический Нарцисс расщеплен настолько, что фактически может существовать только лишь как чистая фантазия. Можно говорить о том, что он вообще не был рожден, его долголетие поддерживается тем, что жизнь происходит не с ним. Второстепенный персонаж мифа, помогающий раскрыть образ главного героя - нимфа Эхо, не имеющая собственного голоса, существующая как продолжение чьей-то воли. Она следует за тем, кто позволяет ей говорить, но не может приблизиться к нему, потому что не имеет права на высказывание. Миф о Нарциссе и нимфе Эхо это трагическая история о связи, которую невозможно разорвать и встречи, которая не может произойти. Вернемся от мифологии к реальности и понаблюдаем за тем, как описанные сценарии реализуются в повседневной жизни.   Расщепление и отрицание отдельности   Как поддерживается это расщепление? С известной долей упрощения можно сказать, что часть личностного бытия, которая не получает подтверждения, удерживается вдали от образа, с которым происходит идентификация, благодаря чувству стыда и страха. Я-идеальное отделено от Я-антилибидинального в силу того, что примитивная агрессия, аккумулированная в “плохой” части способна разрушить все то, что находится в “хорошей”. Отщепление значительной части внутреннего опыта приводит к выраженному снижению витальности и неспособности получать радость от функционирования психического аппарата. Недостаток витальности в этом случае компенсируется зависимостью от внешнего признания и подтверждения собственной грандиозности. Это одна линия развития.     Вторая линия чуть более ранняя и она связана с тем, что можно назвать нарушением тестирования реальности. Как говорил Фрейд, психика выстраивается вокруг отсутствия объекта. В реальности объект является отдельным и не принадлежит субъекту. То, что кажется таким очевидным при прочтении, оказывается фундаментальным пластом психической работы, которую необходимо проделать для того, чтобы создать релевантную картину реальности. Поскольку нарциссизм как раз и является защитой от глобальной психической травмы, которая возникает в момент внезапного и неподдержанного средой обнаружения собственной отдельности.   Итак, в феномене нарциссизма мы наблюдаем схождение двух парадоксальных линий патогенеза.  С одной стороны, мы отмечаем внутриличностное расщепление, с другой - внутриличностное же стирание границ между субъектом и объектом, именно внутриличностное, поскольку нарциссизм не является синонимом психоза. Эти линии отлично уравновешивают друг друга - материнский объект, которому отказано в самостоятельном существовании компенсирует отщепленную часть субъекта, которая когда то не была подтверждена. Мать оказывается плененной, потому что не смогла обеспечить свободу ребенку. Нарцисс бессознательно нуждается в объекте для подтверждения своего бытия и одновременно на сознательном уровне всячески отрицает нуждаемость в нем. Таким образом, нарциссическая личность находится в двойной ловушке - с одной стороны, она является пленницей своего образа, с другой - не имеет выхода к объектам, в отношениях с котороми она могла бы развиваться.   Недостаточно хорошая мать нарциссически соблазняет ребенка, приглашая его в отношения слияния, в которых существуют только он и она. В формуле ее вселенной действует особая логика, выраженная формулой 1+1=1. Это означает, что симбиотические отношения самодостаточны и избыточны, они включают в себя весь мир и коньки в придачу. Для ребенка подобные отношения оказываются не благотворной питательной средой, как кажется на первый взгляд, но чрезвычайно токсическим использованием. Нарциссическая мать фактически отказывает ребенку в автономии и индивидуальности. Любые попытки выйти из-под ее влияния караются переживанием стыда, которое оспаривает право на самостоятельное бытие.     Для того, чтобы прервать это приглашение к слиянию, нужен третий, на место которого приходит отец. Задача по переходу из диадных отношений, когда партнеры находятся друг напротив друга и видят только себя самих, к отношениям триадным, в которых появляется место для мета-позиции и взгляду со стороны, решается в ходе особого психического процесса, который получил название Эдипального конфликта. Диадные отношения замыкаются на себя, тогда как Третий символизирует реальность и необходим для развития. Нарциссическая проблематика до-эдипальна. Нарциссическая личность будет также соблазнять своего партнера, приглашать его в идеальные (с его точки зрения, разумеется) отношения и наказывать стыдом и страхом отвержения за любое неповиновение. Если в конце мифа Эдип ослепляет себя, потому что ему невыносимо смотреть на реальность, Нарцисс продолжает глядеть в зеркало, потому что там не появляется ничего нового.   Эдипальный конфликт и нарциссическое соблазнение, которое также можно охарактеризовать как инцестуозное отношение матери к ребенку, прямо противоположны друг к другу и, метафорически выражаясь, соперничают между собой за право определять логику дальнейшего психического развития. Для того, чтобы выстоять в Эдипальном конфликте и вступить в соперничество с третьим, ребенок должен быть поддержан в собственном всемогуществе, тогда как нарциссическое соблазнение закрепляет его в ощущении беспомощности, если мать не находится рядом. Многочисленные теории о сепарации говорят примерно об одном - безопасность может обуславливаться или симбиотически или автономно, но для последнего необходим хороший внутренний объект, который появляется в результате внешней поддержки.      Таким образом, если при нарциссическом соблазнении мать всегда находится рядом, то она, с одной стороны, не дает появиться третьему, а с другой, не менее важной - не дает исчезнуть себе. Если к психической сфере применить известное выражение о том, что природа не терпит пустоты, окажется, что отсутствие объекта снаружи приводит к его появлению внутри, через создание о нем представлений. Более того, работа горя, которая сопровождает любую потерю, также закладывает фундамент в дальнейшую способность быть автономным, переносить расставания, выдерживать разность других психик. Зависимость это защита от неспособности пережить сепарацию. В следующей части мы рассмотрим каким именно образом эти защиты встраиваются в отношения и организуют их.  

Итак, как особенности нарциссической личности проявляются в эмоционально зависимых отношениях? Нарциссизм это иллюзия самодостаточности, но очень странной, поскольку она направлена не на поддержание своей свободы, но на лишение свободы других. Для нарцисса любой объект сужается до границ, за которые ему нельзя выйти, чтобы не потерять статуса существующего. Нарцисс, фактически делает с другими то, что по отношению к нему самому делали родители - указывали место и карали за то, если он осмеливался его покидать. В обмен на подчинение нарциссическая личность предлагает возвращение в персональный рай слияния, в котором не будет тревог, разочарований и потерь. Разумеется, на подобный вариант можно согласиться, лишь имея в анамнезе собственный опыт нарциссического травмирования. Логика подобного согласия предельно ясна, поскольку отражает задачу травматического повторения - исправить в настоящем то, что не получилось осуществить в прошлом.     Страсть, с которой нарциссическая личность преследует своего избранника, легко объяснима - преследуя другого, она на самом деле стремится к соединению с самой собой, точнее со своим идеалом. Нарциссический выбор объекта основывается на путанице между собой и другим - кажется, что идеальное представление о себе может быть присвоено путем удержания рядом другого. Либо же в заботе о другом, но в весьма странной заботе, которая не учитывает интересы того, о ком заботятся. Разумеется, подобное соединение невозможно - отражение, в которое нарцисс погружается, разбивается на кусочки. В эмоционально зависимой паре обмен идет не только страхами отвержения, но и идеалами совместности - все это длительное время удерживает партнеров рядом. Нарцисс может существовать в двух модусах, которые описаны как явления идеализированного и зеркального переноса. В первом случае он прилепляется к идеальному объекту и тем самым восполняет дефицит “хорошего” опыта, либо же использует другого в качестве своего нарциссического продолжения и компенсирует последствия “плохого”. Хороший и плохой опыт здесь понимается как разные полюса одного процесса, связанного с распознаванием и отображением ребенка опекающими фигурами.   В эмоционально-зависимых отношениях эти виды переносов часто сочетаются друг с другом и переходят один в другой. Например, нарциссическая личность опознает в своем избраннике утраченный объект ранних отношений, который может наполнить его позитивными подтверждениями и впечатлениями. Каждая влюбленность проходит через “нормальную” стадию идеализация, когда кажется, что избранник является в прямом смысле слова Избранным, то есть уникальным и предназначенным судьбой специально для этой встречи. Отличия начинаются дальше, когда идеальный образ теряет свои позиции перед натиском реальности и у партнера обнаруживаются качества, не предусмотренные фантазиями об Единственном. Нарциссическая личность, которая в ходе психического развития не смогла интегрировать амбивалентные качества в одном объекте, начинает требовать от партнера соответствий представлениям о нем. Для того, чтобы удержать последнего в рамках этих требований и разворачивается зеркальный перенос, с помощью которого нарцисс “овладевает” своим партнером. Таким образом, нарциссическая личность вначале соблазняет идеализацией, а затем заставляет плясать соблазненного под свою дудку.   Разумеется, соблазняемый также разворачивает идеализированный перенос, надеясь с помощью прекрасного партнера восполнить свой дефицит идентичности.   В отношениях с нарциссической личностью поддерживается стратегия, основанная на внутриличностном расщеплении - нельзя одновременно испытывать к одному и тому же человеку положительных и отрицательных эмоций. Это означает, что человек, который проявляет знаки любви, заботы и внимания, не может оказаться тираном. Если он приглашает в отношения, они будут строиться по его правилам; если другой партнер сделает попытку отрегулировать их под себя, это будет восприниматься как отвержение и предательство. Нарциссическая личность мыслит глобальными идеями и широкими мазками - попытка с чем-либо не согласиться воспринимается как атака на идеальную заботу. Нарцисс негодует на обнаружение самого различия. Это легко объяснить, если вспомнить про синдром двойника - нарцисс воспринимает другого, как часть себя, которую он знает как свои пять пальцев. Страшно подумать, если рука вдруг начинает предъявлять собственные желания.   Жизнь субъекта расчерчена пунктирами прерывистости. Самые привычные из них те, что принадлежат организму - сон, в котором повседневность смешивается или сгущается, а также непременные оговорки, описки и нелепые действия, через которые бессознательное наносит разрез связному и не противоречивому представлению о себе. Также встречается прерывистость травматичная, появляющаяся в виде утраты или фрустрации - брешь между фантазиями о реальности и самой реальностью. Способность принимать эту прерывистость во много характеризует степень психической зрелости. Если прерывистость присутствия родителя рядом оказывалась слишком травмирующей, она не признавалась как основополагающая особенность реальности.   Другими словами, если в раннем возрасте присутствие родителя оказывалось слишком непредсказуемым и ненадежным, для защиты от этого могло сформироваться два типа реакций - отрицание отдельности родителя или попытка компенсировать его отсутствие галлюцинаторной активностью, в дальнейшем принимающей форму обсессивного поведения. Временное отсутствие родительской фигуры открывает дорогу для развития мышления, которое строится на основании инвестиций в прошлый опыт удовлетворения. Если подобный опыт был редок и неубедителен, то инвестированию подвергается само отсутствие объекта - с этого момент начинается феномен, известный как работа негатива. Итак, мы вновь сталкиваемся с диалектическим парадоксом - травма происходит в двух случаях: когда матери бывает слишком много и когда ее слишком мало.   Как ранее мы располагали зависимое поведение между векторами истерического и обсессивного полюса, так и сейчас мы можем дать ему место в системе координат нарциссического расстройства. Пусть на одном полюсе будет находиться нарциссическая личность, которая отрицает отсутствие объекта как отдельного существа и рассматривает его как часть своей психической реальности - тогда на другом полюсе будет располагаться фобический субъект, который стремится в это предлагаемое слияние, поскольку оно освобождает его от тревоги, связанной с обнаружением прерывистости, то есть разницы между двумя психиками. Другими словами, если с одного берега доносится - иди сюда, я приготовил для тебя самое лучшее, на другом может возникнуть тревога неполноты знания о себе и предположение о том, что ключ к высшему счастью действительно располагается там.   Другими словами, нарциссический персонаж в зависимых отношениях делает с другим то, что умеет лучше всего, а именно - интенсивно соблазняет. Поскольку это соблазнение происходит из идеализированной части, ему очень трудно сопротивляться. Кажется, будто это действительно может оказаться тем самым шансом, который выпадает единицам и то совершенно случайно. Разумеется, на деле подобный контакт оборачивается полной противоположностью. Нарцисс, в силу своей  неспособности к эмпатическому переживанию, готов поддерживать только свою фантазию о партнере, не обращая внимания на его настоящие потребности. Это выглядит примерно следующим образом. нарциссическая личность демонстрирует приманку, которая является привлекательной для зависимого, но следуя за ней он обнаруживает себя совершенно в других отношениях, отличных от тех, которые были обещаны. Из них хочется выйти, но надежда на обретение того, что соблазняет, в полном объеме, заставляет вновь и вновь повторять этот цикл аддиктивной реализации. Еда и питье всякий раз превращается в несъедобный химический элемент. Другая метафора - употребление “идеализированного” образа нарцисса напоминает злоупотребление алкоголем, когда абстиненция заставляет искать новую дозу.   У нарциссической личности наблюдается ненасыщаемая потребность в одобрении и подтверждении нарциссической компенсации: в этом месте партнер становится функцией, которая только обслуживает нарциссическое расширение, но не интересна сама по себе. Нарциссическая подпитка оказывается самоцелью отношений. Парадоксальным образом нарциссическая личность использует партнера для поддержания своего расширения не только для себя, но и для него, поскольку уверен, что если последний столкнется с ним настоящим, то неизбежно разочаруется в отношениях. В этом месте сходятся нарциссический и зеркальные переносы и послание звучит так - расширяй меня, чтобы я стал твоим собственным объектом для идеализации. В зависимых отношениях нарцисс сначала идеализирует своего партнера, а затем соблазняет, тем самым поддерживая собственный полюс идеализации. На этом значимость партнера пропадает, так как он уже выполнил свою функциональную роль.   Всякий раз, когда  партнер пытается выбраться за пределы уготованной ему роли, это приводит к бурному негодованию нарцисса, который с помощью манипуляций и проективной идентификации усиливает в другом страх одиночества и угрозу брошенности.  Нарцисс всерьез полагает, что изменения происходят в результате действий, а не проживания чувств. Если партнер говорит ему о своем недовольстве отношениями, имея в виду эмоциональный дискомфорт, нарцисс будет действовать везде, кроме собственно эмоционального измерения. Именно подобные субъекты уверены в том, что существует формула любви, воспроизведя которую можно вызвать в другом желаемое эмоциональное состояние. И чаще всего у них это удается. Зависимый нуждается в защитнике и спасателе - его партнер действительно может спасти его от угрожающего внешнего мира, но плата за это - прекращение доступа к ресурсам мира внутреннего. И тогда встроенный датчик ломается и совершенно нет возможности понять, что сейчас происходит - любовь или что-то совсем обратное.      Нарцисс в зависимых отношениях эвакуирует в партнера собственный страх брошенности и за счет этого навязывает ему отношения, в которых исчезают границы. Однако, как мы видим, границы исчезают в одностороннем порядке. Почему же это происходит? Парадоксально, но участие в эмоционально зависимых отношениях, помимо страдания,  про которое клиенты говорят, приносит и явные бессознательные выгоды. Внутриличностное расщепление исправно работает и в этом случае - обнаружение собственной заинтересованности в отношениях, которые формально расцениваются как “токсические”, вызывает много стыда и нежелания смотреть в эту сторону. Однако эта работа необходима, поскольку именно обнаружение этой потребности меняет способ организации отношений. Например, зависимый соглашается на идеализацию со стороны нарциссической личности из-за того, что это освобождает ее  от необходимости отвечать на многие “трудные” вопросы - а что на самом деле хочу я? как поддерживать решимость в своем выборе? как выдерживать полноту ответственности за свою жизнь?   Еще одна путаница, которая случается в зависимых отношениях - это смешение боли и ценности. Если отношения завершаются - испытывать психическую боль и совершать работу горя является совершенно естественным. Более того, душевные страдания появляются, даже если отношения были изматывающими и не ресурсными. Для зависимого клиента появление боли в ответ на угрозу расставания является непременным свидетельством ценности этих отношений. Разумеется, следующий шаг - попытка их реабилитации - исходя из этой логики оказывается вполне логичным. На деле же выясняется, что боль возникает как реакция на утрату иллюзии об удовлетворении инфантильных потребностей в защите, опеке и безопасности.То есть, завершение зависимых отношений как будто выбрасывает аддикта в совершенно новое и незнакомое для него измерение, в котором пока нет возможности ориентироваться.  И это вполне может оказаться решаемой терапевтической задачей.   Подводя итог, можно сказать о том, что эмоционально зависимые отношения, в которых субъект внезапно себя обнаруживает, являются своеобразным маркером, говорящим о необходимости провести существенную ревизию своего способа строить контакты. Разумеется, внезапное обнаружение не случайно - возможно, оно свидетельствует о том, что привычный способ невротической компенсации уже не работает и стоит поискать что-то новое; что-то чуть больше сокращающее дистанцию между собой и своим образом.       

Психосексуальное развитие – это строгая последовательность стадий разворачивания инстинктивной энергии, направленная на перевод физического содержания в психическое измерение и адаптацию организма к среде. Конечной задачей развития является формирование сознания и социализация. Инстинктивная энергия (либидо) с течением времени мигрирует от одной эрогенной зоны к другой. Каждая из этих зон в разные периоды жизни лучше всего приспособлена для разрядки инстинктивного возбуждения и связана с выполнением особой задачи развития. Проблемные точки этого процесса обозначаются как фиксации на определенной стадии психосексуального развития. Это может быть связано либо с чрезмерной фрустрацией, либо со сверхзаботой. Наличие фиксации приводит к появлению специфических характерологических компонентов в зрелом возрасте, а также регрессу к ранним формам удовлетворения в сложных жизненных ситуациях, сопровождающихся срывом адаптации. Маленький ребенок полиморфно перверсен, то есть управляется недифференцированной сексуальностью. Задачей психосексуального развития является дифференциация сексуального возбуждения, привязывание сексуальной активности к гениталиям и разворачивание аутоэоротизма к гетероэротизму. Стадия Возрастной период Зона сосредоточения либидо Задачи и опыт, соответствующие данному уровню развития Оральная 0—18 месяцев Рот (сосание, кусание, жевание) Отвыкание (от груди или рожка). Отделение себя от материнского тела Анальная 1,5–3 года Анус (удержание или выталкивание фекалий) Приучение к туалету (самоконтроль) Фаллическая 3—6 лет Половые органы (мастурбация) Идентификация со взрослыми того же пола, выступающими в роли образца для подражания На оральной стадии ребенок занимает сначала орально-пассивную, а затем орально-садистическую позицию. Фиксация на этой стадии приводит к формированию орального характера. Взрослый человек с подобными характерологическим особенностями будет неосознанно подавлять свои потребности, считая их чрезмерными для окружающих и, таким образом, будет хронически оставаться голодным. Компенсаторный механизм такого характера – стремление к оральному удовлетворению в виде отношений зависимости с человеком или химическим агентом. В анальном периоде также выделяются две стадии – изгоняющую и удерживающую. На анальной стадии ребенок обучается управлять своим окружением благодаря формирующейся способности контролировать функции кишечника. На фаллической стадии интересы ребенка сосредоточены вокруг половых органов. Мастурбация позволяет управлять своим возбуждением, обучает управлению сильными впечатлениями. На фаллической стадии возникает очень важное психическое образование, известное как Эдипов комплекс. Лучше говорить об эдипальном конфликте, поскольку он связан с желанием обладать и невозможностью добиться этого в реальности. Разрешение эдипального конфликта приводит к переходу от желания обладать матерью к необходимости интроецировать значимые качества отцовской фигуры. Эдипальная ситуация сопровождает человека всю оставшуюся жизнь. Проявлением эдипальной ситуации являются переживания соперничества, конкуренции, зависти, ревности, возможное обладание партнером, зависимости любовной привлекательности от достижений. Также эдипальная ситуация может символически обозначать желание регресса к ранним симбиотическим отношениям с помощью сексуального действия. Эдипальный конфликт выполняет несколько важных задач. Во-первых, в эдипальной ситуации впервые появляется третий. Ребенок от симбиоза с матерью сначала переходит к отношениям с частичными объектами, затем к диадным отношениям с матерью, затем к триадным с матерью и отцом. Таким образом, постепенно осуществляется переход к жизни в социальной группе. Во-вторых, в эдипальной ситуации ребенок еще раз сталкивается с принципом реальности. В мифе об Эдипе правда становится известной после того, как преступление уже состоялось. Фантазия о реальности разбивается самой реальностью В эдипальной ситуации ребенок вынужден признать страшную правду о том, что он не взрослый. Но при при хорошем разрешении эдипального конфликта, отношения с ним продолжаются. С точки зрения Мелани Кляйн эдипальная ситуация разрешается одновременно с переходом от параноидной стадии к депрессивной, при которой ребенок интегрирует опыт хороших и плохих отношений в одном человеке и при этом сохраняет постоянство отношений с ним. Ребенок впервые видит разницу между притязанием и возможностью, физическим и психическим. В-третьих, нахождение в так называемой третьей позиции – не в виде участника, а в виде наблюдателя – закладывает зачатки того, что в будущем становится особым психическим образованием, известным как наблюдающее Эго. В-четвертых, с разрешения эдипального конфликта начинается формирование Супер-Эго. Поздние идентификации приводят к тому, что ребенок интроецирует не реальных родителей, а идеальных, очищенных от всего искажающего и человеческого. Идентификация осуществляется легче в отношении того объекта, который обладал большим фрустрирующим потенциалом. В отличии от остальных стадий психосексуального развития, во время которых ребенок имеет своей задачей преодолевать сопротивление среды, на фаллической стадии, во время эдипального конфликта он должен проиграть и быть символически изгнан из родительской пары. Если этого не происходит, неразрешенная эдипальная ситуация может становится частью перверсий. Можно говорить о том, что с разрешением эдипальной ситуации начинает формироваться организация характера невротического уровня. Невроз как культурный феномен является выражением конфликта между стремлением к индивидуации и потребностью в принадлежности. Эдипальный конфликт позволяет приступить к решению вопроса о том, как жить в мире, в котором присутствуют другие. До фаллической стадии ребенок преимущественно озабочен проблемами физического выживания, а также вопросами сепарации и зависимости в диадных отношениях. В этом смысле эхо эдипальной ситуации, как и утверждал Фрейд, действительно преследует человека всю оставшуюся жизнь.

В данном тексте я предлагаю рассмотреть терапию зависимого клиента прежде всего как стратегическую работу со структурой характера, которая задает особый формат терапевтических отношений.       Не секрет, что важнейшим методологическим  инструментарием гештальт-подхода является поддержка процесса осознавания. В работе с зависимым клиентом мы прежде всего работаем с осознаванием самого факта зависимости. Нас ожидает неудача, если мы будем заходить со стороны “вредных последствий”, то есть апеллировать к здравому смыслу. Любой зависимый чаще всего знает о вредных последствиях аддиктивной реализации лучше любого специалиста, поскольку он сталкивается с ними “изнутри”. Козырем, бьющим любые доводы о вреде аддикции, оказывается уверенность в том, что это нанесение вреда в любой момент можно прекратить. Другими словами, зависимый уверен в том, что он контролирует потребление, тогда как на самом деле потребление контролирует его. Уверенность в контроле является реактивным образованием для защиты от переживания бессилия перед объектом аддикции, которое вытесняется в бессознательное. Соответственно, мы можем поддерживать осознавания потери контроля над аддиктивной реализацией. Для гештальт-подхода как экзистенциального метода психотерапии характерен акцент на ухудшении качества жизни, которое возникает при формировании ригидного способа регуляции эмоционального напряжения, который исключает возможность творческого приспособления и полноценного развития.   Отметим сразу, что терапия с зависимым клиентом является достаточно сложным мероприятием. В основном это связано с тем, что отношения с зависимым клиентом сильно угрожают устойчивости терапевтической идентичности. С чем это связано? Первая ловушка, в которую попадает терапевт заключается в том, что бессознательное бессилие клиента перед лицом аддиктивного поведения становится частью терапевтических отношений таким образом, что терапевт наделяется прямо противоположным качеством - всемогуществом. А именно - неоспоримой способностью “справиться” с зависимым поведение клиента таким образом, чтобы тот не принимал в этом какого-либо участия. Терапевт, который становится последней надеждой не только в глазах беспомощного клиента, но и сонма его многочисленных родственников, сталкивается с соблазном нарциссического вызова - сделать то, с чем не справились другие. Он теряет свою автономную позицию и начинает играть роль Спасателя в терминологии драматического треугольника. Разумеется, изначальная нарциссическая идеализация через некоторое время неизбежно сменяется обесцениванием, поскольку для зависимого клиента не меняется паттерн поведения и он может проявлять свою агрессию единственно доступным в данных условиях способом - через срыв и возвращение себе контроля за ситуацией. То есть, сначала терапевту отдается ответственность за трезвость, а потом она же пассивно-агрессивно себе присваивается. Победителем в такой игре остается, конечно же, аддикт.   Эти игры, в которые зависимый клиент вовлекает терапевта, разыгрываются на бессознательной сфере, в этом нет злого умысла. Клиент реализует с терапевтом зависимый паттерн поведения и либо преуспевает в нем (при бессознательной поддержке терапевта) и еще более укрепляется в своем неврозе, либо сталкивается с фрустрацией и приобретает возможность для изменений (если удерживается в терапии). Поэтому задача терапевта состоит в том, чтобы не вступить в бессознательный сговор с клиентом, поскольку каждый из нас имеет зависимый радикал, который реагирует на невербализованные клиентские послания.   Что делает зависимый клиент с терапевтом? Поскольку зависимость возникает как результат непереработанной сепарационной травмы, аддикт в терапевтических отношениях старается обрести утраченный (и никогда не имевший место быть) идеализированный материнский объект который будет удовлетворять его потребность во-первых, полностью, а во-вторых, в любое время. Собственно, объект аддикции (алкогольный, химический, любовный и любой другой) становится таковым, когда клиент научается с его помощью снижать невыносимую тревогу брошенности. Поэтому апелляция к вредным последствиям аддикции не обладает никаким референтным смыслом, поскольку потребление спасает от куда более тяжелого переживания абстиненции, то есть лишения и переживания оставленности. Это переживание связано с ранним детским опытом брошенности, когда собственных ресурсов явно недостаточно для того, чтобы успокаиваться. Зависимость таким образом является результатом фиксации на переживании пустоты и одиночества в отсутствии заботящегося объекта.   Таким образом, вторая ловушка терапевта заключается в том, что клиент предъявляет амбивалентное послание - с одной стороны, я хочу избавиться от объекта зависимости (поскольку по разным причинам он перестал выполнять адаптивную функцию), а с другой - я не хочу испытывать состояние абстиненции. И тогда, по сути, клиент предлагает терапевту стать на место объекта своей аддикции, заменить одни зависимые отношения на другие. Но для этого терапевту необходимо пожертвовать своими границами и гарантировать отсутствие страдания у клиента. В этом месте у терапевта может возникать сильный контрперенос - как же я могу быть жесток с этим милым человеком, который смотрит на меня глазами, полными мольбы и страдания. Если терапевт бессознательно выбирает позицию идеализированной матери, он тем самым поддерживает пограничное расщепление зависимого клиента, в котором тот не может выдерживать плохой объект и  справляться с чувствами, которые в этот момент возникают. Бессознательный запрос клиента и цели терапии находятся в двух противоположных местах и, соответственно, в позиции терапевта мы можем поддерживать только один вектор - или поддерживать расщепление, или стремиться к его интеграции путем увеличения переносимости “отщепленных” переживаний.   В отношениях с терапевтом как с идеализированной матерью клиент пытается организовать так называемое непосредственное удовлетворение потребности в привязанности (которая фрустрирована у зависимого). Клиент может требовать ясности, гарантий, доступности так, словно бы находится с терапевтом в слиянии и может пользоваться его ресурсами так, как ему заблагорассудится. Следование такому требованию приводит к потере терапевтической позиции. Терапевт может гарантировать клиенту только символическое удовлетворение в рамках сеттинга, который с одной стороны, предсказуем и надежен, а с другой, имеет границы. Сеттинг формирует промежуточное пространство, в котором клиент может получать частичное удовлетворение и тем самым, наращивать неспецифическую силу Эго, то есть устойчивость к переживанию тревоги. Создавая фрустрационное напряжение от того, что потребности не удовлетворяются “прямо сейчас”, терапевт обучает клиента саморегуляции, то есть оказывается “транзиторным” объектом между объектом аддикции и автономным существованием. Автономия здесь не подразумевает отсутствие нуждаемости и контрзависимость, она подчеркивает ценность выбора в способах удовлетворения потребностей.   Таким образом, работа с зависимым клиентом начинается с установления границ, поскольку зависимое расстройство имеет пограничную структуру. Под словом границы я имею в виду весь комплекс особых терапевтических отношений: автономная позиция терапевта, его способность выдерживать атаки клиента, чувствительность к контрпереносу, понимание логики развития зависимого паттерна. Клиент, требуя непосредственного удовлетворения, не может увидеть смысл терапевтической стратегии, и бунтует против того, что кажется ему вредным и бесполезным. Терапевт инвестирует в клиента свое понимание и свою устойчивость и тем самым поддерживает надежность отношений. Хороший объект для клиента должен появиться не вследствие разрушения плохого, когда терапевта уступает атакам и становится символической идеальной грудью. Этот исход поддерживает пограничное расщепление. В логике предлагаемых терапевтических отношений хороший объект появляется в результате того, что терапевт демонстрирует устойчивость и надежность и тем самым предлагает клиенту возможность контактировать со своими плохими частями, за которые, как он думает, его должны отвергать. Старый опыт отщепления и изоляции “плохого Я” переписывается новыми отношениями принятия и интеграции. На мой взгляд, описанная часть работы является самой важной, поскольку она создает рамку для дальнейшим мероприятий, которые являются чисто техническими, и включают в себя исследование телесного опыта, обнаружение фрустрированной потребности, фасилитация творческого, а не аддиктивного цикла контакта и так далее. Терапевт должен быть чувствителен к бессознательному запросу клиента, который тщательно скрывается за изощренными способами сохранить аддиктивный способ контактирования. Терапевт, в некотором смысле, является проводником для появления в поле отношений новых экзистенциальных ценностей, вокруг которых клиент может пересобирать свою идентичность. Зависимость это фиксация психического развития на этапе вынужденной привязанности, тогда как терапевтические отношения предлагают возможность снять процесс роста с паузы и поддерживать его интенцию в направлении свободного и творческого взаимодействия.            

         Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.     Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,     слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся     шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса. И. Бродский   Эссенциальная депрессия это состояние, сопровождающееся общим снижением жизненного тонуса. В предлагаемой статье будет рассмотрена феноменология эссенциальной депрессии, а также ее связь с психосоматическим и посттравматическим расстройствами. Гениальный Иосиф Александрович чутко уловил пульсацию этого состояния, так что нам остается только развернуть спираль его текста, увеличив межатомное пространство между плотно подогнанными смыслами. Метафорически способ существования персонажа, которым овладела эссенциальная депрессия, можно описать с помощью места, в котором угроза непосредственной гибели устранена, но за это заплачено очень высокой ценой - возможностью радоваться жизни. Место в котором чрезмерно много безопасности, благодаря чему новизне не позволено проявляться. Все, что существует вокруг - уже состоялось. Элемент творения отсутствует как феномен. Главная задача - максимально точно повторять одно и тоже однажды найденное решение и контролировать реальность, чтобы она не вторглась в привычный ритуал.  Главные атрибуты подобного времяпрепровождения - усталость, скука, апатия. Вместо переживаний - выверенные безупречные рационализации. Направленность деятельности определяется не гедонистическим устремлениями, а возможностью в кратчайшие сроки истощить себя. Или можно сказать, истощение происходит быстрее, чем возникает удовлетворение. Выбраться за пределы этого места невозможно, поскольку оно окружено частоколом из тревоги и соматических симптомов, при приближении к которому могут возникать панические приступы. Более того, даже идея выбраться за пределы этого периметра не возникает, потому что пейзажи, лежащие за забором уже не радуют. Слишком много сил потрачено на построение устойчивой структуры и стабильность становится главной фигурой интереса. Объекты внешнего мира теряют привлекательностью. Слегка радоваться можно только от того, что пока не умер. Требование постоянного контроля приводит к истощению и “благодаря” этому теряется возможность претерпевать усилие, которое необходимо для обнаружение интереса и возбуждения. Психосоматика, таким образом, уравновешивает дезорганизованность работы психического аппарата и является следствием продолжающегося нарушения ментализации. Клинически это выражается в невозможности символизировать свой внутренний опыт, связать поведение и эмоциональное состояние, воспринимать себя как целостную функцию по производству смыслов. Опасность этого состояния также состоит в том, что стирается грань между представлениями и реальностью, в результате чего фантазии принимают характер катастрофических последствий.   В поле переживаний много страха разрушения - это касается неустойчивости любой сферы жизни, начиная от здоровья и заканчивая социальными связями. Злость, которая могла бы являться стимулом для изменений, угрожает стабильности и поэтому вытесняется. Злость может оживить, но любые проявления витальности реципрокно активируют тему смерти. Казалось бы, что жизнь и смерть понятия противоположные. В данном случае, они слиты друг с другом. Поэтому, лучше быть живым мертвецом, вместо того, чтобы умирать каждый день. Разумеется, подобная судьба ожидает не только злость, но любые другие чувства, поскольку они являются маркерами возбуждения, которое необходимо подавить. Возбуждение оказывается похороненным под пластами отрицательных переживаний, которые возникают как реакция на хроническое неудовлетворения разнообразных потребностей. В некоторых случаях лучше вообще перестать хотеть, чем сталкиваться с разочарованием от того, что желаемое и поддерживаемое все дальше и дальше отдаляются друг от друга. В этом смысле жизнь может возвратиться только через обратное погружение в боль. С темой смерти возникают очень интересные взаимоотношения. С одной стороны существует всемогущая иллюзия ее контроля, с другой стороны, важно скорее обеспечивать ее постоянное присутствие, как будто смерть становится устойчивым фоном жизни. Она все время приглашается и становится привычным элементом повседневности. Внезапность смерти отрицается. Важно следить за ее приближением. Смерть из потенциального измерения, в котором “пока есть я - смерти нет”, постепенно становится элементом жизни, ее необходимым ингредиентом. Влечение к смерти помогает сдерживать непереносимые проявления жизни. Влечение к смерти, принимая форму реального снижения качества жизни, защищает от смерти нереальной и нафантазированной. Настоящая смерть не признается, с идеей смерти нет примирения и чем больше она отодвигается, тем большую тень она отбрасывает на происходящее. Возникает интересный парадокс. Для того, чтобы спокойно принять смерть, необходимо исчерпать свою страсть. Опустошиться перед жизнью и перестать чего-либо хотеть. В описываемом же случае опустошиться просто невозможно, поскольку страсть отделена от индивида и его жизни. Таким образом, с помощью эссенциальной депрессии достигается или замедленный суицид или наоборот, символическое бессмертие благодаря консервации в промежуточном состоянии - между жизнью и смертью. Смерть настолько пугает, что происходит преждевременный отказ от жизни. Не очень понятной при становится сама идея сохранения жизни на таком низком энергетическом уровне. Человек как будто запирает себя в стерильной камере для того, чтобы выкроить несколько часов из отмеренного срока, при этом не зная, как ему пользоваться этим временем. Вообще тема ценностей становится очень сложной, поскольку все становится одинаково пресным. Это состояние можно описать такой формулой - того, что есть уже достаточно для того, чтобы ничего больше не хотеть. Личные дефициты отрицаются, поиск потерянного рая становится ненужным, галлюцинаторная способность выходить за пределы себя и распространять влияние на реальность утрачивается. Метафорически ситуация напоминает отношения трупа и окружающей среды, когда температура между ними уравнивается и не существует более никакой предпосылки для обмена энергией. Личность проживает свою жизнь так, будто она одержима средой, является часть окружающего порядка и относится скорее к неживой природе, поскольку не дает повода подозревать реакций, отличающихся от проходящих процессов в фоне.  Поведение приобретает характер полевого. В подобном состоянии одиночество из ресурсного способа бытия, при котором достигается максимальное погружение в себя и наиболее ясный контакт со своей страстью, превращается в наказание. Не только внешние объекты теряют привлекательные атрибуты, но и сама личность становится неинтересной себе. Можно сказать, что теряется контакт с реальностью здесь и сейчас, то есть актуальное состояние скуки и беспомощности становится неважным, его  необходимо терпеть, не имея возможности изменить, поскольку подобное оцепенение спасает от угрожающих фантазий. Фантазии это пожалуй единственное, что имеет ценность. Складывается впечатление, что события, в которые включена личность, изолированы от переживаний по их поводу. Либо же глубина переживаний настолько невыражена, что сигнал о нарушении является результатом скорее интеллектуальной деятельности, чем эмоционального отклика. “Я понимаю, что что-то идет не так, но даже не могу по этому поводу как следует огорчиться, я понимаю, что и это тоже неправильно” - такое вербальное послание часто сопровождается недоумением и растерянностью как высшей точкой эмоционального осознавания. Соответственно, процесс кодирования смыслов в промежутке между событиями и реакцией на них становится крайне бедным и клиенту, фактически, нечего предложить терапевту в качестве ключа к своей субъективности. Способ, каким клиент формулирует запрос на терапию очерчивает очередной тупик отношений - клиент просит избавить его от соматических симптомов, не имея возможности удерживать в фокусе внимания свое состояние. Симптом как бы скрывает клиента от самого себя. Вот избавлюсь от симптома и заживу, думает клиент. Буду путешествовать, раскрашу мир новыми красками и стану другим человеком.  На самом деле симптом скрывает более страшную тайну о том, что за ним нет никакой жизни кроме той, что происходит сейчас. Потому что хроническое выживание, в которое погружен клиент, является не следствием появления симптома, а его причиной. В терапии подобная личность выбирает стратегию убеждения. Она доказывает правильность своих логических построений, не имея возможности опираться на переживания скуки и отчаяния, злости и желания. С другой стороны, соматические симптомы часто становятся ядром переживаний, Id затопляет внутренний мир и тогда попытка обуздать телесность является ведущей задачей. Таким образом, Personality или изолирована от туловища, или порабощена им. Можно охарактеризовать подобный способ бытия как сильно полярный - с человеком либо не происходит ничего, либо любое происшествие оборачивается катастрофой. Такой же модус прослеживается и в отношениях с окружающими. Они представляются обладателями слишком большой власти, поскольку, имея важный ресурс поддержки, распоряжаются им односторонне, в авторитарном режиме. Им нельзя доверять, с ними опасно импровизировать и безопасно только соглашаться. Они могут легко карать и от этого невозможно защититься. Лучшее лечение конфликта - профилактика. Лучшее время для жизни - последний день творения, когда уже все названо и признано хорошим. В коктейль счастья добавили слишком много покоя, тем самым сэкономив на воле.        Можно говорить о том, что эссенциальная депрессия симптоматически напоминает посттравматическое состояние. Другим краем оно примыкает к нарциссическому расстройству, при котором, доступ  к полноценному переживанию собственного Я затруднен ориентацией на конформность. Обобщая эти две нозологические единицы, можно сделать вывод о том, что к эссенциальной депрессии приводит травматическая потеря объекта, слияние с которым было настолько тотальным, что его исчезновение воспринимается как потеря значительной части себя самого. Травматическая дезинвестиция объекта в силу нарушения границ между ним и объектом приводит к дезинвестиции самости. Не имея возможности противостоять этому процессу и сохранять собственные границы, личность выбирает путь отказа от претензий. В конце концов, задает она вопрос, для чего куда то стремиться, если смерть все равно заберет все, что есть? Для чего необходимо совершать разнообразные телодвижения, если их результат временный и нестабильный? Уж лучше приготовиться к смерти заранее, чтобы не сокрушаться и страдать, сомневаться в выборах или испытывать чувство вины. На эти вопросы невозможно ответить из головы, а только из того места, где хаос, противоречивость и сложность внутренней жизни противостоит упорядоченному протеканию физиологических и социальных процессов, которые на пике своей организации вовсе не нуждаются в присутствии сознания.  

Паническая атака в психическом измерении проявляется в виде внезапной дезориентировки, как будто привычный поток жизни нарушается и человек обнаруживает себя находящимся в угрожающей и незнакомой обстановке, отрезанным от всего того, с чем он был ранее связан. Словно бы мир стремительно отдаляется и становится тусклым пятном на другом конце калейдоскопа. Паническая атака воспринимается как неожиданный разрыв питающей пуповины, отчего нарушаются естественным процессы поддержания жизнедеятельности. Место, куда переносит нас паническая атака подобно урагану из страны Оз, является безжизненным и пугающим и кажется, что его невозможно преодолеть, чтобы вернуться обратно. Это действительно ощущается как состояние интенсивного одиночества, как будто гравитация исчезла и всех людей разбросало по космосу. Феноменологический подход к пониманию панической атаки дает много интересного материала. Например, одной из форм катастрофических фантазий на острие приступа паники является переживание смерти или беспомощности. Тема смерти, как экзистенциальной драмы, в данном случае является линзой, с помощью которой можно рассмотреть имеющиеся, но привычно игнорируемые сложности жизненной ситуации. Переживание надвигающейся смерти в метафорической форме делает скрываемое более явным. Например, возможность умереть прямо сейчас часто сопряжена с сожалением о несбывшемся. Перспектива немедленной смерти сокращает время на размышления и конфронтирует с пугающей реальностью в которой жизнь уже прожита и в ней  действительно ничего не произойдет, если оставить все так как есть, без изменений.  Паническая атака это репетиция смерти, в которой происходит оценка текущего состояния жизни.   Симптоматика панической атаки очень хитро организована. С одной стороны, мы понимаем, что симптомокомплекс пароксизма тревоги в виде тахикардии, одышки, головокружения, дереализации и так далее, не связан с органическими изменениями и является следствием нарушения процесса переживаний. То есть симптомы паники это результат нарушенных отношений между организмом и средой и необходимо в главным образом обращать внимание на причину этих нарушений. А симптом должен выноситься за скобки. Но с другой стороны, выраженность симптома настолько велика и аффект так сильно заполняет психический аппарат, что основной задачей для испытывающего приступ паники является избавление от симптома, тогда как все остальное отходит на задний план. В этом состоит сложность переживания панической атаки. Насколько я знаю, еще никто не умирал непосредственно от приступа тахикардии, однако много несчастных случаев происходит при попытке справиться с паникой, то есть бороться с симптомом. Это фактически делает ситуацию безвыходной.        Как известно, в обычной жизни психические защиты надежно сохраняют стабильность нашего Эго. Мы справляемся с тревогой как вызовом новизне либо с помощью этих механизмов, либо развиваясь в направлении собственного страха. Иногда вызов ситуации бывает настолько мощным, что привычные механизмы не справляются с психическим возбуждением и покровы бессознательного срываются слишком резко. Паническая атака возникает как реакция на актуализацию бессознательного конфликта без возможности его пережить. Из-з этого возникает выраженный разрыв между интенсивностью телесного ответа и способностью его переработать с помощью психического аппарата. В этом проявляется еще одно катастрофическое переживание внутри паники - ощущение потери контроля над собственной жизнью. Как будто симптом становится демоном, нападающим из-за угла и эту внезапную атаку невозможно предугадать.          Паническая атака похожа на резкое расстройство адаптации, когда привычные способы ориентации внезапно перестают работать. Если движение из точки А в точку Б хорошо тем, что можно видеть хлебные крошки, по которым можно вернуться обратно, паническая атака это трансгрессия в Батаевском и Гарри Поттеровском понимании, буквально означающая перемещение за границу своих возможностей. Паническая атака предлагает попытку собраться заново на неопределенном пока основании, это приглашение замедлиться там, где спокойное течение переходит в вертикальную плоскость водопада.      Паническая атака, как и любой другой психический симптом, имеет не интрапсихическую, но интерпсихическую локализацию. Послание панической атаки состоит в том, что привычные механизмы совладания с тревогой оказываются несостоятельными со стратегической точки зрения; это тревожный звонок о том, что благодаря им для человека пропадает не только перспектива, но и опора. Другими словами, паническая атака подобно увеличительному стеклу более ясно демонстрирует продолжающуюся изоляцию и отчуждение человека от источника того, что его питает и поддерживает. Паническая атака в символическом виде является финальной точкой этого отчуждения, это краткое содержание последующих серий, если в жизни человека не произойдет качественных изменений.     В рамках панической атаки происходит тройное отчуждение симптома. Во-первых, движение от ситуации к симптому одностороннее и, подобно тому, как из тени невозможно получить изображение источника света, просто взглянув в обратном направлении, эту обусловленность очень трудно осознать. Во-вторых, непосредственное переживание симптома избегается вследствие его невыносимости, и, хотя в самой его глубине обнаруживается символический концентрат ежедневного страдания, рябь на поверхности мешает ясному видению. Паническая атака это телесная транскрипция Безымянного.  В-третьих, симптом замыкает реальность на субъекте и последний проваливается в свой персональный Ад, состоящий исключительно из собственных отражений.   И если смысл панической атаки в том, что она создает сужение, концентрацию событийности такой плотности, что справляться с этим можно только через телесное отреагирование,тогда задача терапевтической работы состоит в том, чтобы осуществить обратный процесс. А именно - расширить рамки переживаемого, привлечь в свидетели контекст, связать тревогу с обстоятельствами, семиотизировать тело, которое кричит тогда, когда отсутствует речь, сформировать отношение к тому, что на первый взгляд лишено всяческого смысла.     

"Почему орет ваш ребенок? Чего он хочет? - Он хочет орать!" Фольклор. Эмоционально недокормленный младенец продолжает орать всю оставшуюся жизнь. Периодически падая в беспомощность и вызывая всеобщую жалость или преследуя других и создавая такие невыносимые условия для окружающих, при которых не поделиться с ним чем-то становится просто невозможно. Но ни тем, ни другим невозможно утолить его голод. Это отчаяние лишь делает его крик громче, выкручивая ручку Volume до пределов человеческой выносливости. Для младенца весь мир вокруг - продолжение его собственного организма, а родители - вынесенные на периферию органы манипулирования реальностью. Отчаяние пограничной личности замешано на ярости младенца, который не соглашается взрослеть. Терапевтический опыт для лиц с подобной организацией характера в заключается в том, что у них, вопреки раннему младенческому опыту, в настоящее время существует достаточное количество ресурсом для выживания и прохождения через шизоидный ужас. Но в этом факте, помимо освобождающей идей, есть и скрытая ловушка в виде необходимости строить отношения не с недифференцированной средой, полной всего, чего только ни пожелаешь, а с очень конкретными людьми, обстоятельствами и феноменами которые строго конечны, несовершенны и которым большую часть времени  нет до них никакого дела. Тоска по симбиотическим отношениям вовсе не означает, что это лучшее время жизни, поскольку это время Я-центрировано. Это означает, что развитие подразумевает обнаружение рядом с собой таких же существ, выкарабкивающихся из яйца всеобъемлющей уникальности и озирающихся вокруг с тревогой и едва уловимым разочарованием от того, что вокруг есть кто-то еще, смотрящий с тревогой и еще большим разочарованием и так далее. Ужас ситуации в том, что время, предназначенное для насыщения давно миновало, и нет никакой возможности вернуться в прошлое, чтобы все исправить. Хотя что здесь можно исправлять, стать менее требовательным ребенком или выбрать более чувствительных родителей? На первый взгляд ситуация безвыходная. На второй взгляд становится понятно, что для исправления настоящего возвращение в прошлое противопоказано, поскольку как известно, все самое важное происходит прямо в сейчас. Можно сожалеть о том, что прошлое с высоты, точнее с длинной дистанции настоящего, кажется не таким идеальным как хотелось бы, но прошлое это данность, которая не требует коррекции и попытка это осуществить лишь фиксирует ощущение беспомощности. Пограничный клиент как будто транслирует следующую идею - если младенчество как период развития отвечает за формирование личности, тогда недокормленный младенец похож на недоношенный плод, у которого не сформировались органы и системы, необходимые для полноценной жизни. То есть пограничный клиент “не такой, как все” на уровне результата - получилось что получилось. С другой стороны, ведь “нормальным” детям, в отличие от него, давали столько любви, сколько им было необходимо, и тогда он “не такой, как все” уже в качестве причины подобного эмоционального отвержения. Отвержение для пограничной личности это ахиллесова пята, в которую не особенно целясь, попадает почти каждый, с кем она имеет хоть какие то отношения. Можно говорить о том, что в случае организации характера семантика пограничности определяется ее расположенностью между неврозом и психозом, но также можно сделать предположение о том, что между пограничным клиентом и окружающими людьми существует практически непреодолимый барьер в виде коммуникативных особенностей, обеспечивающих выживание в условиях незавершенной задачи развития. Естественный процесс развития предполагает, что ребенок получает от родителей достаточное количество признания и поддержки для того, чтобы сформировать собственную автономию и в дальнейшем жить самостоятельно, опираясь на опыт подобных отношений. Послание родителей в случае пограничной личности выглядит примерно так - выживание возможно только в условиях слияния, но при этом мы решаем, соглашаться на это или нет. Таким образом, помимо беззащитности, пограничная личность приобретает также и ощущение беспомощности. Отсутствие или недостаточное нахождение рядом эмпатически поддерживающего объекта, контейнирующего хаотическую эмоциональность младенца в символический порядок отношений привязанности, приводит к патологическому расщеплению опыта. То, что не удается пережить, приходится отщеплять и интенсивно контролировать в течении всей оставшейся жизни, поскольку любая актуализация этой тревоги приводит к пугающему регрессу в беспомощное младенческое состояние. Другими словами, пограничная личность пытается контролировать  те драйвы, которые не были должным образом контейнированы и дифференцированы адекватным окружением. Наиболее очевидным способом справиться с этой беспомощностью является попытка безапелляционного контроля окружающих. Пограничник делает с окружающими примерно то же самое, что получал от родителей - стремительно вступает в идеализированные отношения и наказывает оппонента за любую попытку выбраться из этого прокрустова ложа. Увидеть живого человека за пеленой проекций практически невозможно, да и не нужно - пограничная личность не нуждается ни в чем ином, кроме подтверждения собственной значимости, и таким образом, многообразие Я-Ты отношений для нее не доступно. Подобная установка создает вокруг пограничной личности коммуникативный вакуум, усугубляя состояние одиночества и усиливая ярость, с которой осуществляется следующий безнадежный контакт. Возникает своеобразная ловушка - способ, которым устанавливается контакт, одновременно его же и разрушает. Другой способ контроля заключается в подавлении естественной экспрессии, поскольку она переживается как слишком интенсивная, затопляющая, стирающая границы и угрожающая либо окружающим либо самому себе, увеличивая вероятность отвержения. Можно сказать, что подавление экспрессии осуществляется согласно тем же механизмам, которые лежат в основе расщепления и тогда пограничный клиент формирует вокруг себя внешнюю реальность, полную такого же ужаса, что и внутренне пространство. И тогда от себя действительно невозможно убежать, потому что куда бы не бросилась пограничная личность, она в итоге все время упирается в исходную точку этого побега. Бросающаяся в уши коммуникативная особенность пограничных клиентов состоит в чрезвычайно большой разнице между формой послания и содержанием, между внутренней работой, которую он проделывает в одиночестве и тем, что он способен разместить на границе контакта. То, о чем говорит пограничник, представляет из себя скромную вершину айзберга, основная семантическая толща которого только подразумевается и которая в принципе не может быть адекватно выражена из-за актуализации страха отвержения. Тем не менее, эта подразумеваемая часть присутствует в диалоге и попытка слушать текст, одновременно декодируя его имплицитную компоненту, вызывает состояние растерянности от отсутствия связности и фрагментированности повествования, скуки и злости. Сложность работы с пограничными клиентами заключается как раз в том, чтобы выдержать чуждый диалект иной организации характера, разобрать порой пугающие рельефы незнакомой территории, по которой предстоит продвигаться, беря в проводники скорее рассказчика, чем накопленный багаж знаний. На это территории не действуют ни только выученные правила, но и весь жизненный опыт становится невостребованным из-за того, что его совершенно не к чему приложить. Это жуткое состояние, которое можно испытывать в контакте с пограничным клиентом является отголоском того ужаса, в котором последнему приходиться жить постоянно. Поэтому терапевтичной становится сама способность не сбегать от этого переживания в более понятную и безопасную зону самости, укрепленную профессиональной вертикалью, а быть рядом, тем самым делая затопляющие эмоции пограничного клиента менее пугающими. Трагедия пограничного пациента в том, что большую часть времени он не доступен для самого себя. Контроль показывает способ занять внешнюю позицию по отношению к происходящему, быть свидетелем только результатов трансакций и внутренних динамик, отчуждая себя от опыта, который их определяет. Метафорически, пограничный клиент находится на границе между реальностью и собственным бытием, однако в этом месте очень мало жизни. Пограничная личность порой с удивлением обнаруживает себя в отдельно взятом акте разговора или деятельности, однако это обнаружение очень сложно интегрировать в доступную для сознания парадигму идентичности, поскольку эти отщепленные сигналы приходят как будто из другого мира. Самый простой способ заткнуть орущего младенца состоит в том, чтобы его устранить. Пограничная личность делает это наиболее доступным для нее способом, через отщепление. Интеграция предполагает обратный процесс, поскольку экзистенциальный голод соотносится с пустотой и отсутствием переживания самости, а не с недостатком положительных эмоций. Психотерапия не гарантирует в этом случае насыщения событийного, внешнего, она наполняет границы идентичности тем содержимым, которое делает ее живой и аутентичной. Психотерапия это процесс, во время которого клиент пытается делать то, что не может позволить себе делать в обычной жизни.  

В этом тексте я предлагаю поговорить о психосоматическом расстройстве в ключе того, какую функцию оно выполняет в контексте жизненной истории. Психосоматика с точки зрения гештальт подхода является формой адаптации, однако формой парадоксальной, поскольку в ней на первый план выступает вред, причиняемый симптомом, который скорее ассоциируется  с нарушением функционирования, чем с полезной находкой. Однако, парадокс на то и является парадоксом, чтобы скрывать за очевидным неявное. Попробуем же разобраться  что еще несет в себе психосоматический симптом, помимо телесного страдания и ухудшения качества жизни.     Главный парадокс психосоматического симптома - то, что является проблемой, одновременно оказывается и способом ее облегчения. Приведу пример - на группе клиент сидит в явно неудобной позе и страдает от мышечной скованности. Попытка принять более удобную позу  - вполне логичная на первый взгляд - приводит к тому, что вместе с мышечным расслаблением появляется и психическая тревога. Которая оказывается совершенно незаметной, когда тело напряжено в стремлении удержать неудобное положение. Другими словами, тело приходит на помощь психике, когда она не справляется с вызовами ситуации. Телесное страдание оказывается более переносимым, чем страдание психическое.   Или другой вариант. Клиент испытывает тревогу в незнакомой группе. Если рассмотреть ее более пристально, оказывается что тревога усиливается, когда стремление познакомиться наталкивается на опасения, связанные с прошлым опытом. Тревога возникает как гребень от столкновения тектонических плит: название одной любопытство, а другой - страх. Хорошо, если на помощь приходит кто-то любопытный и удовлетворяет удерживаемый интерес. Но если этого не происходит, тревога побуждает или покинуть ситуацию или создать соматический аналог психического напряжения, которым оказывается головная боль или мышечные спазмы.       На предыдущем примере показано, что из любой ситуации существуют не два, а целых три выхода. В распоряжении организма есть три измерения - моторное, соматическое и психическое. Допустим, кто-то сталкивается в контакте с переживанием страха отвержения. Самое простое, что можно сделать в этой ситуации - прекратить всяческие отношения с объектом этого переживания и никогда больше не вступать с ним в контакт. Эта реакция реализуется через моторный компонент и другими словами называется отыгрыванием. Второй вариант - стараться не обращать внимание на телесные сигналы, оставаться в ситуации благодаря личному усилию и заработать телесный симптом для более устойчивой опоры. Такой способ будет называться психосоматическим. Третий вариант, самый сложный - пробовать сохранять контакт со сложным переживанием, не убегая от него и не игнорируя, а пытаясь придать происходящему смысл. Психический способ переработки самый трудный, поскольку внутри него приходится отвечать на массу трудных вопросов. Психосоматический ответ, таким образом, приходит на помощь, снимая вопросы к психике и “облегчая” жизнь.   Облегчение, конечно же, происходит лишь в тактическим плане, тогда как в стратегическом все обстоит не так радужно. Психосоматическое решение откладывает решение какой либо ситуации, так как переводит ее из состояния высокой интенсивности в низкую. Собственно, сам симптом и является следствием этого перевода - остановленное психическое возбуждение, не реализованное в виде действия, вынуждено оставаться упакованным в соматическое расстройство. С помощью симптома получается избегать пугающей психической реальности - начало психосоматики связано с внутриличностным расщеплением, когда тело на уровне ощущений говорит о том,  что происходит что-то ужасное, тогда как голова пытается делать вид, что все остается под контролем. Телесные, как впрочем и эмоционально-чувственные ощущения, в норме являются контактной функцией, то есть регулируют отношения организма с его окружением. Психосоматический симптом замыкает контакт организма на себе самом - вместо того, чтобы прояснять, что происходит в присутствие другого, он начинает строить отношения со своим больным органом. Это является более простой работой, которая однако не приводит к развитию.   Симптом появляется, когда определенная часть эмоционального возбуждения изгоняется в тело и тем самым отчуждается от психической реальности. Обратное движение довольно болезненное, поскольку ре-интеграция отчужденного опыта в целостную картину возможна только через обострение симптоматики. Симптом позволяет взять ситуацию под контроль там, где психика готова погрузиться в хаос. Психосоматическое решение заключается в том, чтобы отрегулировать хаос путем подавления витальности. Это происходит благодаря сдерживанию собственного возбуждения посредством защитного механизма под названием ретрофлексия. Ретрофлексия напоминает обод, которым сжимается бочка для того, чтобы сохранить свою форму. Возникает впечатление, что психосоматический клиент больше регулируется внешними требованиями, чем полагается на собственные ощущения. Ретрофлексия как внутренний процесс когда то раньше была запретом, исходящим от значимых фигур. Возникает замкнутый круг - для того, чтобы развернуть сдерживаемое возбуждение наружу, необходима чувствительность в телесным сигналам, которая снижена в результате появления симптома.   Можно сделать вывод о том, что психосоматический симптом так или иначе обозначает проблему, связанную с проявлением витальности. Общий принцип гласит - психосоматика возникает там, где обнаруживается слабость психического аппарата. Другими словами, когда человек попадает в зону трудных переживаний, которые перевозбуждают психическую реальность, необходимо заблокировать источник эмоций, то есть десенситизировать телесное измерение. Но нельзя снизить выраженность одних эмоций, сохранив при этом другие. Симптом вырастает на грядках бесчувственности. Или по другому - симптом фиксирует это снижение общей чувствительности в виде в разной степени выраженности телесного страдания.   Снижение витальности у психосоматического клиента приводит к формированию у него любопытных способов компенсации, вынесенных в межличностное пространство. Так, например, можно наблюдать сверхзначимую инвестицию отношений, когда присутствие другого становится не просто важным, но гарантирующим выживание. Отношения оказываются настолько доминирующими в ценностном плане, что психосоматический клиент готов на любую жертву со своей стороны, чтобы их сохранить. Разумеется, такая позиция только усугубляет его невозможность быть в отношениях полностью, не подстраиваясь под них и не обменивая хорошее отношение на покладистость. То есть, ретрофлексия поддерживается целым спектром пугающих переживаний: стыдом, страхом брошенности и ожиданием отвержения, тотальной виной. Можно говорить о том, что вина у психосоматического клиента уже не выполняет только регуляторную функцию, но становится токсической, сужающей свободу личностного проявления до очень ограниченного спектра.   Но вернемся к тезису, который был озвучен в начале текста. Складывается впечатление, что в предыдущих абзацах удалось нагнать жути, тогда как задумка была иная - показать, что психосоматический симптом является помощником в нелегком деле выживания. В этом месте как раз и обнаруживается парадокс: с одной стороны, симптом лишает чувствительности, то есть того, что составляет ядро витальности, с другой - за счет этого спасает психику от непереносимого напряжения. Механизмом своего возникновения симптом указывает на главную проблему психосоматического клиента -  неспособность получать удовольствие от проявления своей витальности, когда собственная активность в большей степени регулируется не спонтанностью, а ориентацией на конформность. На психоаналитическом языке это называется дефицитом первичного нарциссизма. Я могу быть только тем, кем я одобряем. В общем смысле проблема психосоматического клиента это страх перед жизнью. Когда этот страх становится непереносим, его можно брать под контроль с помощью симптома.            Итак, психосоматический симптом является не врагом, который внезапно атакует и с которым необходимо бороться. Скорее, это союзник, но слишком слабый для того, чтобы справиться с ситуацией полностью. Парадоксальным образом появление психосоматического заболевания оказывается попыткой исцеления. От чего же психосоматический клиент исцеляется подобным образом? В общем смысле это можно выразить так - от угрозы несуществования. Симптом это телесное выражение фразы “Я есть”, которую трудно высказать другим способом. Вспомним, что делает ретрофлексия - она буквальным образом сдавливает пространство клиента, сужает его до минимальной степени присутствия. Ретрофлексия реализует послание “Я не имею право быть” и не случайно поддерживается стыдом, как выражением крайнего недовольства собой.   Симптом это такая отчаянная инвестиция психического возбуждения в тело, которое оказывается последним оплотом индивидуальности. Если субъекту невозможно быть в контакте психически, тогда он сохраняет за собой право присутствовать в нем хотя бы телесно. Симптом оказывается спасительным, если его удается инвестировать и он, таким образом, становится единственно доступной формой контакта и самопредъявления. Несмотря на весь причиняемый дискомфорт, он сохраняет акцент на ценности действовать от своего имени, пусть этим именем пока являются шифры Международной Классификации Болезней.             

Когда поднимается вопрос о формах организации психической реальности, среди многочисленных вариантов ее структуры можно выделить две основные формы, расположенные на противоположных полюсах континуума. Речь идет о невротической и психотической организациях, причем эта формулировка предполагает отсутствие какого-либо понятия “психическое здоровье”, находящееся за пределами этой классификации. Все, что привычно относится к здоровой психике так или иначе организовано невротически и более или менее известно “изнутри”. Попробуем коснуться мало понимаемой из невротической модели области психотического опыта и опишем феномены, из которых он состоит.         Для Фрейда психотический опыт был прямо противоположен невротическому, в котором сильное Ego препятствует бессознательным проявлениям, формируя мощные репрессивные защиты от запретного возбуждения. Результатом работы этих защит становится материал вытеснения, который и определяет всю дальнейшую жизнь невротика, появляясь в ней в виде оговорок, сновидений, странных выборов и всего того, что создает дефицит осознавания и намекает на  существование еще одного уровня смыслов. Психотический опыт, напротив, организуется вокруг слабого Ego, которое не имеет возможности сопротивляться бессознательному, так, чтобы не быть заполненным его хаотическими проявлениями. Поэтому психотический клиент через расщепление и отрицание формирует ригидный, но хрупкий вариант идентичности, не предполагающий полисемантичности толкований, поскольку еще одна версия происходящего повергает психотика в хаос неопределенности и грозит исчезновением Ego. Если идентичность пограничной личности фрагментирована, то есть состоит из разрозненных и плохо связанных друг с другом, но устойчивых элементов, то идентичность психотика как будто бы держится на волевом усилии и все время нуждается в перепроверке.   Этот экзистенциальный ужас исчезновения более подробно описан в рамках теории объектных отношений, которая рассматривает психотический опыт как одну из незавершенных задач раннего развития. Выход из симбиотических отношений, когда мать и ребенок представляют из себя одно целое, возможен если только эти отношения дают ощущение безопасности и спокойствия. Если ребенок, пока еще не имеющий собственных механизмов для регуляции возбуждения, не получает успокоения от матери, он остается с ощущением того, что жизнь является опасным местом. Психотический клиент испытывает ужас распада связного Ego и это сильно отличается от страха поглощения или отвержения пограничного клиента, поскольку переживания последнего затрагивает вопросы отношений, а не существования. Можно сказать о том, что дальнейшая “взрослая” психотическая жизнь является компенсацией потери контакта с безопасной реальностью.   Конъюнктура психотического клиента состоит из раннего разочарования в способности реальности удовлетворить его потребности, которые, после череды отказов, приобретают форму зияющей пустоты. С одной стороны, это рождает ощущение того, что прореха никогда не сомкнется, с другой - что ненасыщаемая воронка может поглотить объекты любви и тогда они сами исчезнут. Такое переживание обращает стремление к родителям на себя, потому что тем самым психотик спасает реальность от уничтожения. Выбор развития происходит между аутизацией и попыткой встроиться в действительность. Для того, чтобы осуществить последнее, необходимо интроецировать опыт удовлетворяющих отношений, которые дают достаточно поддержки для развития. Психической реальностью становится то, что ранее было в отношениях. Можно сказать что психотик не находит свое место в происходящем.   Итак, всеобъемлющее ощущение внутренней пустоты является базовой компонентой психотического опыта. Это переживание хрупкости Эго, не имеющего устойчивой структуры и способного разрушиться под влиянием бессознательных аффектов ужаса, связывается с тотальным одиночеством, как отсутствием связей с человеческой реальностью. Последнюю мы можем рассматривать как общее семантическое пространство, для вхождение в которое необходимо обладать определенным набором кодировок, которые синхронизируют наше восприятие. Другими словами, пропуск в общую конвенциональную реальность опосредуется некоторым правилом для того, чтобы выделить из множества вариантов восприятия какой-то один. Невротическая организация начинается с момента инсталляции этой программы, когда во время эдипального конфликта отец устанавливает запрет и одновременно очерчивает пространство возможного.   Отцовская функция создает базовый фундамент смыслов, обладая которым, можно импровизировать и фальшивить, сохраняя при этом ощущение семантической принадлежности. Можно скользить вдоль привычных значений, держа перед глазами хлебные крошки для возвращения назад. Невротик при любом раскладе способен отыскать дорогу к символическому дому, который не знаком психотику. Психотик выпадает из ведущего и поэтому общедоступного семантического поля, поскольку у него отсутствует инсталляции оператора, который прописывает структуру символического порядка. Он лишается ощущения родства и не чувствует себя своим в окружении, в котором себя обнаруживает. Шизоидный опыт связан с отсутствием базовой безопасности, когда нет опоры на принадлежность. Поиск безопасности становится важнейшей задачей, без которой прочие способности оказываются нереализованными и поэтому психотический опыт это своеобразная остановка в движении к общности и разделенности.   Психотик формирует безопасность парадоксальным способом. Не имея возможности соотносить явление и символ так, как принято в окружающей реальности, к которой он не принадлежит в силу отсутствия этого понимания, психотик устанавливает это соответствие произвольным образом. Он пытается овладеть отсутствующей функцией и, таким образом, продуктивная симптоматика в виде бреда и галлюцинаций отражает эту попытку замещения. Несмотря на то, что психотические симптомы существенно дезорганизуют жизнь, они оказываются единственной формой контроля над реальностью, в которой психотик не укоренен. Бред это высказывание, которое обращено к отсутствующему символическому отцу и оно, как всякий символ, не является производным реальности, но наоборот, формирует ее и дает ей жизнь.   Включение в символическую реальность означает возможность быть услышанным, поскольку явление,стоящее за символом,будет распознано ее участниками предсказуемым образом. И если невротический клиент пребывает в символической реальности по умолчанию и поэтому способен играть с ее формой, то психотик стремиться схватить эту реальность и овладеть ею поймав в сети слов. Невротический субъект относится к символу так, как будто он имеет некоторое отношение к объекту, тогда как психотик - словно символ и есть объект. У невротика между самим собой и реальностью существует галлюцинаторная прослойка, которая, словно текстура, натянута на грубую и однозначную поверхность. Психотик прикован к этой поверхности и не имеет свободы отдаляться и приближаться к ней так, как ему заблагорассудится, он раб реального, он является частью пейзажа, он связан пуповиной с животным миром. Психотик стоит на фундаменте в то время как невротик парит в аэродинамической трубе над его поверхностью.   Символ обретает свое значение в референтном поле, один символ указывает на другой и место, в котором текстура прикрепляется к реальному, может спонтанно меняться. Есть мнение, что для психоза характерен хаос и отсутствие структуры, но можно сказать и обратное - психоз, что захваченность структурой. Невротический клиент способен допустить, что происходящее является частью его психической реальности, которая может меняться, если меняется определенная система отношений. Психотик уверен, что между его субъектностью и реальностью можно поставить знак равенства. Поэтому или реальность целиком управляет внутренней жизнью психотика, или наоборот, он способен воздействовать на нее напрямую, обращаясь с ней как с частью своего тела.     Психотический дискурс устроен очень просто, несмотря на то, что он может быть нашпигован фантастическим и неправдоподобными вещами. В отличии от невротического, в нем нет внутреннего пространства, которое содержит сомнение, релятивизм и двойственность. Психотик может испытывать амбивалетное отношение к объекту, однако он не способен иметь отношение к этому отношению, то есть, он не может быть тревожным или растерянным по этому поводу. Если психотик больше участвует в происходящем, то невротик больше участвует в отношении к этому участию.   В традиционном понимании психотик не видит разницы между объективной и психической реальностью. Если для невротика конфликт разворачивается внутри психики, то для психотической организации он вынесен на ее периферию и возникает там, где психическое формируется. Другими словами, Я психотика не имеет четких границ и поэтому психотической клиент может переживать себя с одной стороны, захваченным чем-то внешним, а с другой - исчезающим, не имеющим достаточных оснований для собственного бытия. Как будто бы в момент пробуждения реальность необходимо всякий раз конструировать заново, поскольку она не сохраняется в собранном виде.   Психотической пациент плохо понимает, как с собой обращаться. Словно бы инструкция по пользованию собой написана на неизвестном ему языке.  Все, что рождается в его теле, все его проживаемые феномены кажутся неестественными, поскольку формирование базовой безопасности включает в себя называние и определение. Недостаточно просто сотворить твердь и свет во тьме - после этого необходимо утвердить, что это хорошо. Без этого признания со стороны родителей, психотик ощущает себя чужим в собственном теле, оно кажется ему взятым напрокат. Психотик фундаментально не уверен в себе, потому что он изначально не подтвержден, и поэтому вынужден прикреплять себя к тому, что находится за пределами его психики. В результате этого психотик оказывается или тотально растерянным, или наоборот, слишком ясным, производящим впечатление, что у него отсутствует бессознательное, поскольку галлюцинаторной прослойка создается за счет высших психических защит, которые являются достоянием невротическое клиента.   Психотик с легкостью формирует новые парадоксальные заключения, идущие вразрез со здравым смыслом и не сомневается в их валидности, однако эта способность обусловлена потребностью в нахождении универсального значения, той точки, с которой начинается его личная история (включающая в себя и весь окружающий мир). Он озабочен поиском дна, поскольку все время тонет в неопределенности. Психотик создает собственную модель реальности и успокаивается в этом воображаемом порядке, тогда как развязывание психоза возникает вследствие обнаружения другого смысла и тогда психотический клиент оказывается затопленным не упорядоченный потоком хаотических значений.   Терапия психотического клиента выстраивается вокруг его способа совладания с реальностью, в которую он был приглашен, но с которой не был ознакомлен. Психотический дефект, который появляется на раннем этапе развития, невозможно отформатировать из взрослого состояния, однако вполне реально компенсировать его влияние с учетом того, какую функцию он выполняет. Поскольку психотический клиент более всего озабочен проблемой безопасности, которая нарушается в тот момент, когда он теряет контроль над тестированием реальности, работа может быть направлена на исследование того, как образуется его опыт. Другими словами, если психотик привычно обеспечивает безопасность, овладевая словами, которые связывают реальность, то другим источником успокоения может стать связывание сознания и тела. Символы создают контуры реальности, расшатывание которых чревато развязыванием психоза. Тело создает векторы движения в пределах этих границ. Мы не должны стараться затащить психотика в нашу реальность, но обучая его лучше ориентироваться в своей, тем самым можем способствовать символическому обмену между этими двумя измерениями.  

Есть мнение, что когда встречаются двое, встречаются шестеро. Подлинный Я, мое представление о себе и мой образ в глазах других людей. Последнее, оставаясь часто недоступным, обогащает и дополняет мою целостность. Курт Левин писал о важности увидеть себя глазами другого. Что такое группа? Группа не знает решения ваших проблем, но она может живо откликнуться на то, что с вами происходит и тогда тяжелая ноша может стать легче, ведь ее разделят другие участники. Группа это зеркало, в котором отражаетесь вы сами и поэтому в этом зеркале можно рассмотреть то, что ранее было недоступным наблюдению или оставалаось недостаточно ясным Группа выводит за скобки, но не исключает ваших индивидуальных историй, она делает акцент на реальные отношения между участниками - исследуя это, вы сможете понять, как вы не даете отношениям развиваться в настоящей жизни. Как проходит группа? Психотерапевтическая группа состоит 10-12 человек, один или двое из которых – ведущие. Состав психотерапевтической группы  разнороден. Это люди разного возраста, пола, социального положения и с разными психологическими трудностями. Группа встречается один раз в неделю на 2 часа. Продолжительность групповой психотерапии каждый участник определяет для себя сам. Однако, для того, чтобы группа оказалось полезной, желательно оставаться в ней не менее 3-4 месяцев. Перед приемом в группу проводится предварительное собеседование, на котором вы можете решить, насколько эта группа подходит вам. Собеседование проводится также для того, чтобы в группе оказались только незнакомые между собой участники.   В группе существуют правила, часть из которых заданы изначально ведущими, а часть принимается самими участниками. Среди важных правил - конфиденциальность (все происходящее в группе должно оставаться в ней) и право каждого участника остановить внимание к себе в любой момент. Эти, и ряд других правил, помогают создать безопасную и доверительную атмосферу в группе. Как происходят изменения? Цель групповой психотерапии – понять себя и изменить поведение, которое формировалось в течение многих лет. Поэтому процесс их изменения потребует много времени. Участие в группе не приводит к изменениям быстро, например, в результате нескольких встреч. Однако, постепенно группа помогает создать новую систему отношений с людьми, изменяя ее с «проблемной» на более конструктивную. ● Основная цель работы в группе—участие в спонтанных и осознанных проявлениях своих эмоций. За каждой эмоцией стоит потребность, а каждая потребность нуждается в каком-то действии для ее удовлетворения. Например, если участник группы испытывает тревогу или страх (эмоция), он понимает, что в этой ситуации он нуждается в безопасности (потребность) и обращается за помощью к другому участнику, который подходит на роль защитника (действие). В этот момент возникает взаимодействие между двумя или более участниками, которое в  свою очередь приводит к новым эмоциональным откликам и опознаванию связанных с ними потребностей. Таким образом, в этой ситуации процесс взаимодействия участников носит самоподдерживающий характер. ● Задача ведущего группы—поддерживать участников в их открытости и спонтанности и отслеживать  все то, что этому мешает, например, ощущения стыда и неловкости, зависти,  страха проявить агрессию и остаться в одиночестве , желание сохранить «хороший образ себя», трудности в переживании неопределенности, когда ни о чем не известно заранее  и так далее. В групповом процессе нет деления на «плохие» и «хорошие» чувства, к любым эмоциональным переживаниям следует относиться внимательно и давать возможность развернуться каждому из них. ● Важное условие для успешной групповой работы—формирование безопасных и доверительных отношений между ее участниками, поэтому  группы в гештальт-методе проводятся в «закрытом» формате с постоянным количеством участников на протяжении заранее оговоренного срока (от месяца до полугода). Для кого нужна группа? Стоит посетить группу, если: в вашей жизни постоянно повторяются одни и те же неприятные ситуации хочется что-то изменить, но не получается кажется, что происходящее уже не радует вы чувствуете себя “не на своем месте” все надоело и ничего не хочется непонятно, куда двигаться дальше хочется стать автором, а не читателем своей жизни Что Вы получаете, участвуя в группе? · групповой опыт противодействует отчуждению, помогает решению межличностных проблем; · группа отражает общество в миниатюре и Вашу жизнь в нем; · в группе есть возможность получения обратной связи и поддержки от людей со сходными проблемами; · в группе Вы можете обучаться новым умениям, экспериментировать с различными стилями отношений среди равных партнеров; · группа облегчает процессы самораскрытия, самоисследования и самопознания.

Лекция Константина Логинова и Макса а на Третьем Дальневосточном Гештальт-интенсиве. Ссылка на мероприятие  В гештальт-терапии невротические процессы направленные на прерывание контакта с внешней средой являются  защитными механизмами. Ф. Перлз писал: "Интроектор делает то, что другие хотят, чтобы он сделал, проектор делает другим то, в чем их обвиняет, что они делают по отношению к нему, ретрофлектор делает для себя то, что он хотел бы сделать другим, а личность в патологическом слиянии не знает кто, что кому делает". Итак, существуют такие основные виды прерывания контакта.  Конфлюенция (слияние) происходит, когда человеку трудно "опознать" и выделить одно из своих переживаний, как главное, или невозможно отделить себя от других людей (другого человека). В речи это обычно находит отражение в устойчивом употреблении местоимения «мы». Такое поведение характерно для мам младенцев («Мы хорошо покушали и спим», — говорит мама новорожденного, хотя у нее во рту с утра не было ни крошки и вздремнуть ей последний раз удалось позавчера) или для родителей тяжелобольных детей, которые стремятся таким образом ежесекундно отслеживать состояние ребенка.  Интроекция - это механизм, посредством которого человек впускает внутрь себя некие идеи, установки, убеждения и т.д. от другого человека без "переваривания" этого материала.  О взглядах, которые мы идентифицируем, как интроекты, их носитель говорит, как о вещах безусловных и само собой разумеющихся. Например: "нельзя перебивать старших", "некрасиво делать людям больно", "драться - очень плохо" и т.д.  Проекция - это механизм, когда нечто, принадлежащее моему внутреннему миру, я приписываю фигурам внешнего мира, другим людям или неживым объектам.  Огромная часть человеческой жизни построена на предвосхищении событий, опирающихся на прошлый опыт - на проекции.  В речи выглядит как замена местоимения «я» на местоимение «ты» (или «они», если речь идет о целой группе людей). «Я им не нравлюсь», — думает волнующийся перед публичным выступлением докладчик, «Ты на меня злишься», — жалуется тот, кто не в силах признать и принять собственную агрессию.  Было бы смешно и нелепо рассматривать любую деятельность, где есть элемент проекции как прерывание контакта. Но, когда проекция становится основным или привычным механизмом реагирования, она способна внести в человеческую жизнь кучу бед и курьезов.