Терапевтическое расщепление аналитика - которое является результатом специального обучения -  парадоксальным образом приводит к интеграции прошлого и настоящего клиента, к диалектическому разрешению противоречий между поведением и мышлением. Это происходит благодаря тому, что терапевт одновременно и присутствует в отношениях и анализирует их. Он занимает позицию конечной точки точка переноса, но не выражает его содержания. Клиент соблазняется терапевтом на реальные отношения, но последний инвестирует фантазматические. Такая амбивалентная позиция задает необходимую разность потенциалов между воображаемым и символическим регистрами и приводит к перемешиванию различных измерений опыта. Попробуем развернуть эти тезисы.   Есть известное противоречие между истинной самостью и ложной - первая связана с удовлетворением потребности быть привязанным, вторая - с вынужденной сепарацией, в то время, когда надежная связь еще не установилась. Ложная самость отражает попытки справиться с разочарованием в отношениях самостоятельно, игнорируя совместность. В результате потребность в достаточно хороших отношениях оказывается нереализованной из-за того, что отношения продолжают оставаться важными, но при этом кажутся очень небезопасными для того, чтобы в них находиться.    Перенос содержит в себе оба эти компонента - завуалированную потребностью в более качественных отношениях (истинная самость) и явный способ избежать повторной ретравматизации (ложная самость). Явный не в смысле очевидный, но идущий в авангарде отношений, но при этом, до поры до времени, скрытый как от клиента, так и от терапевта. Для того, чтобы сделать его явным, необходима особая позиция терапевта.   Ложная самость в переносе организует отношения с терапевтом таким образом, чтобы в очередной раз получить подтверждение знакомого способа делать привязанность безопасной за счет дистанции и частичного присутствия. Клиент ищет в терапевте хороший объект, который поддержит эту игру и будет удовлетворять потребность на поведенческом уровне, например, любить клиента в той  форме, которая ему подходит, не имея задачи отрефлексировать правила этой игры и то, каким образом она появилась в жизни клиента.    Клиент ставит своей бессознательной целью аннулировать терапевтическую позицию и превратить терапевта в один из экспонатов своего внутреннего музея, то есть, фактически, лишить собственного бытия. Задача же терапевта состоит в том, чтобы сопротивляться этому влиянию и давать парадоксальный ответ на привычный для клиента вызов. Если клиент оперирует устоявшимися гештальтами для того, чтобы структурировать хаотический мир, терапевт предлагает сделать шаг от формы поведения к процессу мышления, который его запускает.     Истинная самость представлена опытом, который не был распознан и символизирован в ранних отношениях и поэтому он остается в виде диссоциированного первичного процесса; это некоторая потенциальность, которая, с одной стороны, стремится к проявлению, а с другой - не имеет возможности быть явленной без поддержки извне. Истинная самость, как травматическое ядро субъективности, является фундаментом для ложной самости. Эти два вида опыта находятся друг с другом во взаимозависимых отношениях - ложная самость необходима для того, чтобы скрывать диссоциированные части, но при этом внутри нее подготавливаются условия для актуализации истинной самости с последующей реляционной обработкой и ассимиляцией.    Задача терапевта, таким образом, состоит в том, чтобы фрустрировать проявления ложной самости и поддерживать проявления истинной. Однако, это не так просто, поскольку терапевт также обладает бессознательным и его способность делать выборы оказывается под сильным влиянием собственной ложной самости, которая вступает в молчаливый сговор с клиентской. В этом смысле терапевту важно занимать терапевтическую позицию, в которой он исследует измерение мышления, не только по отношению клиенту, но и по отношению к самому себе. Другими словами, в кабинете находится два клиента - один собственно клиент, а второй - собственный клиент.    Фрустрация ложной самости осуществляется через способность стать анти-объектом для требований, которые клиент проецирует на терапевта; требований, связанных с ожиданием непосредственного удовлетворения. Если зависимые отношения можно рассматривать как отношения диады, тогда  введение в пару аналитика как анти-объекта - или наблюдателя  в мета-позиции, который анализирует и клиента и терапевта - создает необходимую триангуляцию для формирования эдипальной ситуации и движения от пограничной организации контакта к невротической.    Мета-позиция аналитика, в которую он ускользает, отказываясь быть объектом удовлетворения для клиента, оказывается для последнего символическим фаллосом, задающим терапевтическую позицию - и с этой функцией, как возможностью наблюдать за психическими процессами - клиент идентифицируется в ходе работы. Перенос развивается от воображаемого регистра, когда клиент идентифицируется с качествами аналитика, к символическому, в котором клиент исследует устройство своих идентификаций. Метафорически выражаясь, удовлетворение потребности это рыба, возможность стать аналитиком для самого себя - удочка, которую клиент мастерит в процессе терапевтических отношений.    Проявления истинной самости в терапевтических отношениях могут быть самыми разнообразными, в зависимости от того, какой теоретической парадигмы вы придерживаетесь. Но в общем случае я бы попробовал сформулировать так. Мы переживаем клиента по тому эффекту, который он в нас вызывает. Истинная самость проявляется - и улавливается - в том случае, когда терапевт внезапно становится тем элементом пазлом, который точно занимает предуготованное ему место так, что на какой то момент логика терапевтических отношений становится ясной и очевидной.    Это обнаружение терапевта как того, в котором отражается не просто потерянное, но потерянное и забытое, останавливает навязчивое повторение и удвоение мира.  Когда прослойка символического, поддерживающая двойственность субъекта и объекта, внезапно исчезает и пропадает необходимость действовать. Метафорически выражаясь, если рассматривать ложную самость, или фантазм, как циклон, уносящий Элли в сказочную страну, в самом его центре есть место, в котором достаточно просто присутствовать. И никуда не надо идти, поскольку вы уже и так там.  

  Основная задача психотерапевта - возделывать поле символического. И если представить это поле как горизонтальную плоскость, тогда в своей работы мы можем оказываться по обе стороны от этой границы - либо сооружать агротехнические конструкции на поверхности, либо рыть ямы и строить тоннели под землей.То есть, обрабатывать имеющийся символический слой или же способствовать его появлению. И выбор этих позиций будет определяться ведущим защитным механизмом клиента.    По отношению к символическому защитные психические механизмы делятся на два типа - вытеснение и отщепление (расщепление). Вытеснение изгоняет существующую репрезентацию за пределы сознательного так, что она может вернуться обратно только обходным путем, например, в виде симптома. Отщепление имеет дело с несимволизируемым материалом и, фактически, препятствует символизации. В результате этой работы внутри психики формируются диссоциированные области, не тронутые символизацией. То есть, их нельзя просто так ввести в сознательное - перед этим надо проделать работу по их символизации. Это важнейшее различие определяет разницу в терапевтических стратегиях.    К вытесненному материалу можно получить доступ непосредственно из сознательного путем обнаружения или конструирования связей в системе означающих. Мы восстанавливаем пропуски в сознательном посредством нового означивания. Эта работа проходит в измерении мышления - мы говорим, вместо того, чтобы действовать и за счет этого создаем отсутствующие репрезентации. Как говорил Фрейд - мы находим то, что уже есть в нашей психике. Диссоциированный опыт не существует в психическом и поэтому его нельзя найти и присвоить напрямую. Сознание может включить в сферу осознаваемого только то, что обработано субъективным и имеет статус квалиа; то, что фактически, несет на себе печать моего собственного. Диссоциированный опыт, в свою очередь, случается, но как бы не со мной.    С отщеплением дело обстоит сложнее. К несимволизированному материалу клиента нельзя получить доступ иначе, чем через то самое совместное действие, которое в терапевтической ситуации будет выглядеть как нарушение психической переработки со стороны терапевта и отреагирование в поведении. То есть, перед тем, как что-либо символизировать, необходимо это прожить. Проблема в том, что в таком проживании должны участвовать двое - и клиент, и терапевт. И на одном уровне. То есть, в этом случае терапевт также будет попадать в регрессивное состояние, в котором он будет растерян, переплетен с переживаниями клиента и какое-то время не будет способен об этом разговаривать в силу провала символической функции.     Сложность этой ситуации заключается в том, что в случае организации опыта вокруг отщепления терапевтическая траектория неизбежно проходит через темные области диссоциации и регрессии. И при этом сам по себе этот опыт подвергается атаке со стороны более высокоорганизованных защитных механизмов, например, обесценивания. Клиент может разочаровываться в терапевте, который не соответствует его ожиданиям, а терапевт начинает испытывать чувство вины за потерю своей позиции и считать, что такая форма присутствия не является терапевтической.   Моя позиция состоит в следующем. Способность к символизации и связывании влечений на объекте - в данном случае, терапевте - является более сложной формой организации опыта, чем фрагментация психики за счет диссоциации. В каком-то смысле степень развития способности к символизации напоминает влияние типа привязанности на возможность пользоваться отношениями - при безопасной привязанности отношения будут питательными, при дезорганизованной - угрожающими. Способность к символизации, подобно способности к установлению безопасной привязанности, не дается сама по себе, но вызревает в отношениях - с обязательным прохождением периода регрессии, спутанности и растерянности. Отрицание этой перспективы может приводить к тому, что огромный пласт психического измерения клиента будет проигнорирован в стремлении делать “правильную” терапию “правильным” терапевтом.    Неизбежный провал символизации, который случается всякий раз, когда клиент сталкивается со своим травматическим опытом, приводит к тому, что психика терапевта оказывается переплетенной с психикой клиента. Последний, фактически, “берет в аренду” недостающие у него самого психические функции у терапевта. В этом случае, метафорически выражаясь, сложность клиента становится сложностью терапевта на таком же уровне интенсивности, на каком она представлена в субъективном опыте клиента.    Символизация неразрывно связана с присутствием другого, поскольку первичный акт учреждения смысла происходит в отношениях. В мире, куда мы приходим, всегда уже кто-то есть. Можно сказать, что называя что-либо, я называю это другому; с иной стороны - присутствие другого побуждает меня к называнию. Через символизацию я представляю вещь другому. В случае провала символизации другого пока просто нет. Точнее, другой выступает в качестве вещи, с которой необходимо вступить в отношения на поведенческом уровне и только лишь затем репрезентировать опыт этих отношений - ему же самому, но пока не существующему в этом качестве. Другими словами, другой появляется через процедуру символизации.    Можно сказать, что символизация отражает эдипальную ситуацию - есть я, мой опыт и третий, кому я об этом говорю. Провал символической функции обозначает пограничную динамику - есть только диадные отношения, которые придется символизировать, читай - триангулировать. И здесь мы опять обнаруживаем известную дихотомию поведения и мышления, обладания или репрезентации. Таким образом, сначала необходимо удариться о препятствие и только потом приобрести способность указывать на это пальцем. Провал символизации означает, что между клиентом и терапевтом пропадает символическая прослойка - горизонт потенциального, который связан со скольжением означающих друг относительно друга.    Что же остается? Остаётся только наличествующее, пресловутое здесь и сейчас, в котором оба - клиент и терапевт - застревают как муха в янтаре. То есть, переплетение психик в случае провала символизации оказывается неизбежным - есть только ты и я пусть весь мир подождет. Другой, то есть терапевт, сначала оказывается частью психики клиента - условно говоря, вторым в диаде, и только лишь затем - третьим, с которым можно об этом говорить.    Еще одна деталь - если я не могу говорить о своем опыте, но только участвовать в нем, вовлекая в это действие другого, тогда я остаюсь набором ситуаций, которые со мной случаются. То есть, продолжаю быть набором частей, не соединяющиеся в целое, которое, как известно, больше, чем сумма слагаемых. Это означает, что трансцендентальный субъект, который объединяет множество отдельных психических актов в единое целое, невозможен без участия другого. То есть, возможность символизации покоится на фундаменте переживания опыта своих многочисленных провалов и это составляет “темную”, но неизбежную сторону психотерапевтической практики.   

  В лекции рассказывается об основаниях терапевтический отношений с точки зрения гуманистического подхода, теории диалога и перспективы интерсубъективности

Тема интерсубъективности получает интересное раскрытие в областях, далеких от психотерапии, например, в литературе. Причем  речь не идет об отношениях между героями, как могло бы показаться на первый взгляд. В этой области как раз все хорошо - в литературе множество примеров того, как различные формы интерсубъективности получали художественное переосмысление через изображение способов бытия героев друг для друга. Причем, литературный жанр обозначает пределы смысловой выразительности, то есть литература модерна будет описывать концепцию интерсубъективности, которая также будет распознаваться как модернистская. Из этого можно сделать вывод о том, что понимание интерсубъективности является имплицитным. То есть, в отношениях мы разворачиваем тот способ интерсубъективности, который бессознательно разделяем. И значит, этот способ можно отрефлексировать. Про модели интерсубъективности мы поговорим позже, а теперь хотелось бы вернуться к отражению этой темы в литературе.   Проблема здесь появляется, когда мы переводим взгляд с отношений между героями на отношения писателя и читателя. Хотя сразу становится непонятно, о каких отношениях заходит речь. Поскольку совершенно неясно, кто такой этот писатель и уж подавно, к какому читателю он обращается. И это непонимание даже приблизительно  не компенсируется кокетливыми обращениями некоторых авторов со страниц своей книги к воображаемому чтецу. С таким же успехом можно проповедовать птицам.    Литература модерна отважно игнорировала отсутствие коммуникативного мостика между читателем и писателем. Впечатление, которое оказывала книга, целиком определялось мастерством автора. Писатель использовал жанровую колею для того, чтобы “разбудить” в читателе определенные чувства - вождение, ужас, азарт, негодование. Этот сговор читателя и писателя метафорически напоминает ситуацию про плохую шутку, в конце которой нужно сказать слово “лопата” - это означает, что после этого можно начинать смеяться.   То есть, жанр модерна предполагает, что произведение должно произвести определенное впечатление на читателя. Если этого не происходит, ничего страшного - или писатель оказался весьма посредственным, или читатель дураком. Главное, что это впечатление предполагалось. Как будто содержимое психики автора напрямую, но с разными количественными и качественными потерями, перекладывается в читателя. Сам этот процесс трансгрессии никак не освещался, поскольку по умолчанию, это канал связи исправно работал.    Если проводить параллель с терапевтическими отношениями, то психотерапия модерна рассматривает интерпретацию терапевта как самоценную боевую единицу. Она должна проникнуть в сознание клиента и занять причитающееся место вопреки разнообразным обстоятельствам. Если клиент не принимает интерпретацию - это сопротивление. Или кунг-фу терапевта недостаточно хорошо. Выход очевиден - всем участникам отношений надо просто больше стараться.     В литературе постмодерна произошел значительный сдвиг в понимании интерсубъективности как связи читателя и писателя. По умолчанию этой связи нет. Пишущий и читающий стоят лицом друг к другу на разных сторонах пропасти и в растерянности смотрят то вниз, то вперед. Вот эта растерянность и становится первым ростком отношений. Я не знаю тебя, ты не знаешь меня и мы можем что-то понять друг про друга только на основании небольшого отрезка совместного времени. В евклидовом пространстве постмодерна два субъекта не пересекаются друг с другом, как параллельные прямые; значит, придется это пространство искривлять и придумывать для этого случая новую геометрию.    Согласно постмодернистской оптике эта связь проявляется через свое отсутствие и устанавливается с помощью переживания этого внезапного и, отчасти, травмирующего, обнаружения. Модернисты, например, говорят - чтобы осознавать себя, я должен отличаться от других. Постмодернисты могли бы добавить -  а затем обнаружить связность как то, что есть всегда, но что необходимо устанавливать всякий раз заново. Именно связность оказывается лучшим способом обнаружить центр, который был потерян в результате постмодернистской ревизии.   Различие не является достаточным основанием для установления субъектности. Как научной теории для того, чтобы претендовать на истинность, недостаточно быть верифицируемой. Субъектность требует другого уровня самоидентификации, отличного от идентификации с нарциссическими образами. И представление о субъекте сильно трансформировались в ходе обнаружения новых элементов мозаики, из которых складывалось это понятие. Так, субъект модерна был позитивистским, самодостаточным и целостным. Этот субъект обладал самостоятельной сущностью, которая отличала его от других, не менее самостоятельных субъектов. Обнаружение бессознательного немного поколебало эту незыблемость, но не изменило ее фундамента. У субъекта оставались влечения, исходящие из самой сердцевины его природы. Эти влечения, подобно булавке энтомолога, надежно прикрепляли субъекта к бархату реальности.    Субъект постмодерна внезапно потерял свою жизнеутверждающую исключительность. То, что он представлял о себе, оказалось вторичным набором отсылок к другим отсылкам, которые вели в никуда, а точнее, уходили за горизонт отсутствующего авторства. Субъект оказался даже не колодой карт, но списком литературы на последней странице романа, который он читал с полной уверенностью в том, что является его эксклюзивным создателем. Субъект перестал быть закрытым и самодостаточным, а вместо этого стал открытым бытию и зависимым от поля, которое придало ему форму.     Более того, эта зависимость расширилась и за пределы социума так, что даже статус сознания, как важнейшей характеристики субъектности, потерял свое исключительное положение в системе связей. Витальной оказалась даже материя, а субъект стал ее переходным феноменом. В новых онтологиях объекты приобрели свое собственное бытие так, что начали оказывать влияние на субъекта в обход его психики. В конце концов, у субъекта есть тело, которое частично оказывается субъектизированным, а частично всегда остается объектом природы, не включенным в психическое пространство.    Субъект постмодернизма одинок, но это одиночество устроено очень специальным способом.Он заперт в клетку своего нарратива, своей воображаемой идентификации, которую он вынужден постоянно подтверждать, обращаясь за этим к другим субъектам на уровне того же самого воображения. Это происходит с такой навязчивой интенсивностью, что аффект оказывается всего лишь выразительным средством для производства впечатления на другого, и, таким образом, производится не из глубин субъективного, но на поверхности обмена репрезентациями. То есть аффект рождается внутри нарратива, но не имеет никакого отношения к субъекту. Появляется интересная ситуация, когда аффект есть, но его некому испытывать. На уровне обмена образами и их взаимоподтверждения нет ничего реального - ни субъекта, ни другого, к которому он обращается Мостик от субъекта к субъекту проложен между несуществующих берегов.    Но и такое рассмотрение субъекта также не стало окончательным. Ирония постмодернизма отчаянно цеплялась за тающие очертания самоданных форм индивидуальности и старалась удержать песок персонального, который неумолимо просыпался сквозь пальцы. Внимательный взгляд позволял заметить, что изнанкой иронии оказывалось нежелание двигаться тем путем, на который указывало верное предчувствие. Нужно было не сопротивляться пустотности индивидуального, но совершить прыжок веры в надежде на то, что там, в этом мареве неопределенности, может оказаться самая надежная из опор.    Пусть все, что мы наблюдаем в качестве своего, не является подлинно нашим; пусть то, что мы присваиваем, исходит не из интимного центра, доступного только нам, но сваливается снаружи, как вторсырье от других событий. Пусть внутри нас нет единого центра и индивидуальное сознание похоже на бегущую внизу экрана  телевизора строку с сурдопереводом невербального опыта, важно то, что мы можем наблюдать за этим и эта позиция наблюдателя, похоже, является той опорой, которая поддерживает саму себя. Если не скорбеть по поводу потери сущности, но наблюдать за собой как за процессом, будучи открытым к тому влиянию, которое как волна, перетекает из окружающей среды во внутреннее пространство и измененная, возвращается обратно, можно соединить искренность с иронией и получить нечто иное, например.. для этого состояния еще нужно подобрать хорошее слово. Например, уязвимость.    Таким образом, отказ от эссенциального характера воображаемых нарциссических идентификаций-нарративов, которые репрезентируют субъекта другому субъекту и, тем самым, приводят к скольжению этих образов друг относительно друга без проникновения на какую либо, скрытую от них самих глубину, приближает нас к необходимости уделить более пристальное внимание процессу, который протекает как будто бы отдельно от субъекта, сердцевиной которого он, на самом деле, является. Этот процесс подобен чистым грунтовым водам, к которым необходимо получить доступ, вместо того, чтобы продолжать фильтровать лужи в канавах, прочерченных персональным фантазмом. Этот процесс и есть бессознательная интерсубъективная коммуникация, которая может быть либо представлена в нашем опыте, что дает ощущение связности и принадлежности, либо быть отчуждена от него, приводя к переживанию брошенности и одиночества. Интерсубъективность может стать дверью, через которую легко совершить побег из ловушки изолирующей индивидуальности. Постмодернистское представление об отсутствии персонального оказывается не таким критичным, если по другому кадрировать субъективность - нет никакой индивидуальности на уровне воображаемого, но она появляется на уровне интерсубъективного.    Итак, интерсубъективность это бессознательная коммуникация, которая наносит разрез замкнутому на самом себе порядку репрезентаций. Разумеется, на воображаемом уровне также есть место взаимодействию, однако оно носит утилитарно-функциональный характер. Подтверди меня в том, что я о себе знаю - просит один субъект другого, но в этом подтверждении, которое осуществляется, он, к сожалению, не способен обнаружить себя, как бы детально его поверхность не отражалась в глазах собеседника. Для того, чтобы узнать о себе что-то настоящее, недостаточно просто обмениваться готовыми конструкциями и аффектами, необходимо признать свою беззащитность перед интерсубъективностью, свою уязвленность ей, которая тянется от самых ранних опытов нахождения с другими.      Теперь,если после такого длинного отступления в сторону субъектности попробовать вновь вернуться к терапевтическим отношениям, то окажется, что за это время там произошли серьезные изменения. Внезапно оказывается, что терапевт уже не может полагаться только на самого себя. Его власть по производству смыслов, адресованных области сознательного, той, которая содержит в себе совокупность репрезентаций и схем по самоутверждению, по прежнему остается значительной, но она уже перестает производить впечатление, поскольку центр мишени сместился в сторону.    Теперь, задачей терапевта может оказаться попытка понять, как присутствие клиента меняет его переживание себя; как он сам оказывается в какой-то степени создаваемым клиентом. Терапевту важно обнаружить баланс между отдельностью и связностью, между индивидуально-стабильным и изменчиво-процессуальным. Или, другими словами, наладить обмен между интерсубъективным как тем, что делает субъекта открытым другому (движение к-) и персональным, что оставляет пространство для аутизации и отдаления (движение от-). Где-то в этом пространстве и происходят терапевтические изменения.   

  Лекция 1. Осознанность, медитация и эмоциональная регуляция. Цикл опыта   В лекции разбираются представления о переживании как о целостном элементе опыта, Кливлендская модель цикла контакта, работа с циклом контакта клиента по системе SIBAM. Также говорим о функциях и формах осознавания, в том числе, о связи восточной и западной традиций в понимании работы психики    Лекция 2 Терапевтические отношения: зоны осознавания   В этой лекции рассматриваются источники формирования терапевтической интерпретации с позиции представления гештальт подхода о трех зонах осознавания. В своей работе терапевт может опираться на феноменологическое исследование (внешняя зона), осознавание контр-переноса (внутренняя зона) и когнитивную обработку происходящего (промежуточная зона). Также дает описание упражнения для практической отработки навыков в малых группах (тройках)   Лекция 3. Интерпретация как интерсубъективное событие   В этой лекции рассматриваются три фазы построения интерпретации: исследование субъективности клиента, обнаружение субъективности терапевта, взаимодействие этих субъективностей в концепции переходного пространства

  Лекторий Коктебельского интенсива 2019

В данном тексте я предлагаю рассмотреть терапию зависимого клиента прежде всего как стратегическую работу со структурой характера, которая задает особый формат терапевтических отношений.       Не секрет, что важнейшим методологическим  инструментарием гештальт-подхода является поддержка процесса осознавания. В работе с зависимым клиентом мы прежде всего работаем с осознаванием самого факта зависимости. Нас ожидает неудача, если мы будем заходить со стороны “вредных последствий”, то есть апеллировать к здравому смыслу. Любой зависимый чаще всего знает о вредных последствиях аддиктивной реализации лучше любого специалиста, поскольку он сталкивается с ними “изнутри”. Козырем, бьющим любые доводы о вреде аддикции, оказывается уверенность в том, что это нанесение вреда в любой момент можно прекратить. Другими словами, зависимый уверен в том, что он контролирует потребление, тогда как на самом деле потребление контролирует его. Уверенность в контроле является реактивным образованием для защиты от переживания бессилия перед объектом аддикции, которое вытесняется в бессознательное. Соответственно, мы можем поддерживать осознавания потери контроля над аддиктивной реализацией. Для гештальт-подхода как экзистенциального метода психотерапии характерен акцент на ухудшении качества жизни, которое возникает при формировании ригидного способа регуляции эмоционального напряжения, который исключает возможность творческого приспособления и полноценного развития.   Отметим сразу, что терапия с зависимым клиентом является достаточно сложным мероприятием. В основном это связано с тем, что отношения с зависимым клиентом сильно угрожают устойчивости терапевтической идентичности. С чем это связано? Первая ловушка, в которую попадает терапевт заключается в том, что бессознательное бессилие клиента перед лицом аддиктивного поведения становится частью терапевтических отношений таким образом, что терапевт наделяется прямо противоположным качеством - всемогуществом. А именно - неоспоримой способностью “справиться” с зависимым поведение клиента таким образом, чтобы тот не принимал в этом какого-либо участия. Терапевт, который становится последней надеждой не только в глазах беспомощного клиента, но и сонма его многочисленных родственников, сталкивается с соблазном нарциссического вызова - сделать то, с чем не справились другие. Он теряет свою автономную позицию и начинает играть роль Спасателя в терминологии драматического треугольника. Разумеется, изначальная нарциссическая идеализация через некоторое время неизбежно сменяется обесцениванием, поскольку для зависимого клиента не меняется паттерн поведения и он может проявлять свою агрессию единственно доступным в данных условиях способом - через срыв и возвращение себе контроля за ситуацией. То есть, сначала терапевту отдается ответственность за трезвость, а потом она же пассивно-агрессивно себе присваивается. Победителем в такой игре остается, конечно же, аддикт.   Эти игры, в которые зависимый клиент вовлекает терапевта, разыгрываются на бессознательной сфере, в этом нет злого умысла. Клиент реализует с терапевтом зависимый паттерн поведения и либо преуспевает в нем (при бессознательной поддержке терапевта) и еще более укрепляется в своем неврозе, либо сталкивается с фрустрацией и приобретает возможность для изменений (если удерживается в терапии). Поэтому задача терапевта состоит в том, чтобы не вступить в бессознательный сговор с клиентом, поскольку каждый из нас имеет зависимый радикал, который реагирует на невербализованные клиентские послания.   Что делает зависимый клиент с терапевтом? Поскольку зависимость возникает как результат непереработанной сепарационной травмы, аддикт в терапевтических отношениях старается обрести утраченный (и никогда не имевший место быть) идеализированный материнский объект который будет удовлетворять его потребность во-первых, полностью, а во-вторых, в любое время. Собственно, объект аддикции (алкогольный, химический, любовный и любой другой) становится таковым, когда клиент научается с его помощью снижать невыносимую тревогу брошенности. Поэтому апелляция к вредным последствиям аддикции не обладает никаким референтным смыслом, поскольку потребление спасает от куда более тяжелого переживания абстиненции, то есть лишения и переживания оставленности. Это переживание связано с ранним детским опытом брошенности, когда собственных ресурсов явно недостаточно для того, чтобы успокаиваться. Зависимость таким образом является результатом фиксации на переживании пустоты и одиночества в отсутствии заботящегося объекта.   Таким образом, вторая ловушка терапевта заключается в том, что клиент предъявляет амбивалентное послание - с одной стороны, я хочу избавиться от объекта зависимости (поскольку по разным причинам он перестал выполнять адаптивную функцию), а с другой - я не хочу испытывать состояние абстиненции. И тогда, по сути, клиент предлагает терапевту стать на место объекта своей аддикции, заменить одни зависимые отношения на другие. Но для этого терапевту необходимо пожертвовать своими границами и гарантировать отсутствие страдания у клиента. В этом месте у терапевта может возникать сильный контрперенос - как же я могу быть жесток с этим милым человеком, который смотрит на меня глазами, полными мольбы и страдания. Если терапевт бессознательно выбирает позицию идеализированной матери, он тем самым поддерживает пограничное расщепление зависимого клиента, в котором тот не может выдерживать плохой объект и  справляться с чувствами, которые в этот момент возникают. Бессознательный запрос клиента и цели терапии находятся в двух противоположных местах и, соответственно, в позиции терапевта мы можем поддерживать только один вектор - или поддерживать расщепление, или стремиться к его интеграции путем увеличения переносимости “отщепленных” переживаний.   В отношениях с терапевтом как с идеализированной матерью клиент пытается организовать так называемое непосредственное удовлетворение потребности в привязанности (которая фрустрирована у зависимого). Клиент может требовать ясности, гарантий, доступности так, словно бы находится с терапевтом в слиянии и может пользоваться его ресурсами так, как ему заблагорассудится. Следование такому требованию приводит к потере терапевтической позиции. Терапевт может гарантировать клиенту только символическое удовлетворение в рамках сеттинга, который с одной стороны, предсказуем и надежен, а с другой, имеет границы. Сеттинг формирует промежуточное пространство, в котором клиент может получать частичное удовлетворение и тем самым, наращивать неспецифическую силу Эго, то есть устойчивость к переживанию тревоги. Создавая фрустрационное напряжение от того, что потребности не удовлетворяются “прямо сейчас”, терапевт обучает клиента саморегуляции, то есть оказывается “транзиторным” объектом между объектом аддикции и автономным существованием. Автономия здесь не подразумевает отсутствие нуждаемости и контрзависимость, она подчеркивает ценность выбора в способах удовлетворения потребностей.   Таким образом, работа с зависимым клиентом начинается с установления границ, поскольку зависимое расстройство имеет пограничную структуру. Под словом границы я имею в виду весь комплекс особых терапевтических отношений: автономная позиция терапевта, его способность выдерживать атаки клиента, чувствительность к контрпереносу, понимание логики развития зависимого паттерна. Клиент, требуя непосредственного удовлетворения, не может увидеть смысл терапевтической стратегии, и бунтует против того, что кажется ему вредным и бесполезным. Терапевт инвестирует в клиента свое понимание и свою устойчивость и тем самым поддерживает надежность отношений. Хороший объект для клиента должен появиться не вследствие разрушения плохого, когда терапевта уступает атакам и становится символической идеальной грудью. Этот исход поддерживает пограничное расщепление. В логике предлагаемых терапевтических отношений хороший объект появляется в результате того, что терапевт демонстрирует устойчивость и надежность и тем самым предлагает клиенту возможность контактировать со своими плохими частями, за которые, как он думает, его должны отвергать. Старый опыт отщепления и изоляции “плохого Я” переписывается новыми отношениями принятия и интеграции. На мой взгляд, описанная часть работы является самой важной, поскольку она создает рамку для дальнейшим мероприятий, которые являются чисто техническими, и включают в себя исследование телесного опыта, обнаружение фрустрированной потребности, фасилитация творческого, а не аддиктивного цикла контакта и так далее. Терапевт должен быть чувствителен к бессознательному запросу клиента, который тщательно скрывается за изощренными способами сохранить аддиктивный способ контактирования. Терапевт, в некотором смысле, является проводником для появления в поле отношений новых экзистенциальных ценностей, вокруг которых клиент может пересобирать свою идентичность. Зависимость это фиксация психического развития на этапе вынужденной привязанности, тогда как терапевтические отношения предлагают возможность снять процесс роста с паузы и поддерживать его интенцию в направлении свободного и творческого взаимодействия.            

Проективная идентификация - очень сложный и интересный  процесс, поэтому, не претендуя на то, чтобы отразить все ее характеристики, попробую коснуться некоторых наиболее важных ее феноменов. Другой задачей является попытка перевести прочитанное о проективной идентификации на человеческий язык. А также описать некоторые базовые терапевтические компетенции, необходимые для работы с проективной идентификацией.Сначала поговорим о проективной идентификации “как она есть”, а затем коснемся ее проявлений в терапевтических отношениях. Проективная идентификация отличается от простой проекции тем, что интерпретация проекции снижает напряжение, тогда как в случае проективной идентификации оно остается, поскольку сохраняется эмпатия с содержанием проективной части. В проективной идентификации в ее самой примитивной форме слито в одно интроекция и проекция, как результат отсутствия границ между внутренним и внешним. Проективная идентификация это эго-синтонное состояние и оно не нуждается в проверке, поскольку внутри него наблюдается слияние когнитивных, эмоциональных и поведенческих измерений опыта. Проективная идентификация в обычной жизни присутствует в парных отношениях и помогает партнерам с помощью друг друга упорядочить собственные аффекты. Для этого проективная идентификация должна пройти несколько этапов развития: сначала осуществляется проекция неосознаваемых частей самости на партнера, затем партнер интроективно идентифицируется с этими частями и на заключительном этапе возвращает несколько измененный аффект исходному владельцу. В результате этого отношения или улучшаются, если происходит контейнирование и снижение напряжения, или ухудшаются. В последнем случае наблюдается склонность партнера к отвержению вследствие  неспособности переработать предлагаемый ему аффект.    Проективная идентификация в повседневности проявляется в форме самоактуализирующегося пророчества. Если долгое время даже очень доброго человека считать негодяем и реагировать на него так, будто он покушается на самое ценное, что у вас есть, в один прекрасный момент он действительно покажется чуть более грубым, что будет воспринято как доказательство вашей проницательности. В клинической ситуации проективная идентификация размещается между клиентом и терапевтом. В силу того, что проективная идентификация является самодостаточным состоянием, в котором клиент не сомневается, ее актуализация угрожает уверенности терапевта в собственном психическом здоровье. Проективную идентификацию невозможно пропустить, поскольку ее начало сопровождается напряженным и интенсивным контрпереносом (здесь начинает работать второй этап  - идентификация с проекцией). То есть терапевт идентифицируется с проецируемой часть клиента и возвращает ему либо согласующий (идентификация с Я-репрезентацией клиента) либо дополняющий (идентификация с объектной репрезентацией) контр-перенос. Другими словами, терапевт испытывает либо переживания клиента, либо переживания значимого человека, который находился в его окружении. В этом случае контр-перенос позволяет получить доступ к клиентскому опыту, который является неосознанным и недоступным для вербализации. Алекситимия клиента лечится контрпереносом. Например, терапевт может чувствовать злость, которая присутствует в опыте клиента, но остается им не присвоенной. Основа для проективной идентификации - особые ожидания клиента от контакта, в том месте где происходит разрыв между ожиданиями и реальностью и образуется проективная идентификация. Проективная идентификация не позволяет попасть в реальность Другого, соответственно, работа с ней требует создания диалогового пространства и ясных границ терапевтических отношений. Если проекция клиента попадает на идентификацию терапевта, то в этом месте возникает травматизация последнего, что приводит к потере терапевтической позиции. Задача клиента как раз и состоит в том, чтобы разрушить терапевта как терапевта, лишить его фундамента терапевтической идентичности. Парадоксально, но факт - то, что терапевт предлагает клиенту, а именно - терапевтические отношения, кажется клиенту бесполезным и вредным и поэтому он старается разрушить их разрушить. Но при этом, терапевтические отношения как раз то, что позволяет клиенту подрасти, а не бесконечно отыгрывать инфантильные фантазии. Парадокс в следующем - терапевт старается дать клиенту то, что ему не нужно (на сознательном уровне), но то, что ему необходимо (бессознательно). Сложность работы с проективной идентификацией в том, чтобы выдерживать этот разрыв в коммуникации. То есть, клиент ожидает от терапевта не того, что тот готов ему предложить.Что же тогда ищет клиент, для которого терапевтические отношения всего лишь препятствие для получения того, что ему по настоящему необходимо. В проективной идентификации клиент  испытывает ярость на эмоциональную абстиненцию со стороны терапевта. Ему не хватает эмпатии на то, чтобы принять в качестве заботы то, что предлагает ему терапевт. Для клиента этого недостаточно. Терапевт для него является переходным объектом между зависимостью от первичного объекта, который осуществлял самую раннюю заботу и собственной способностью к самоподдержке и самоутешению. На терапевта возникает амбивалентный перенос - у него есть то, что важно, но в силу скупости, он делится этим очень дозировано, тогда для получения полного авторизованного доступа к ресурсам, терапевта необходимо разрушить. Клиент стремиться обрести и даже поглотить терапевта как заботящегося объекта, сделать его частью своей жизни, не ограничиваясь временем сессии. Как работать с проективной идентификацией? С одной стороны, необходимо уходить с границы контакта, поскольку это территория клиента, на которой победить невозможно. Обращение к ограничениям и терапевтической позиции  приводит к возмущению и поляризации отношений - либо ты даешь то, что мне нужно, полностью, либо мне вообще от тебя ничего не нужно. Терапевт чувствует себя загнанным в угол тем, что клиент, как будто, может быть доволен только полным поглощением. В этом теме тотального контроля есть, безусловно, позитивное зерно, поскольку контроль направлен на сохранение отношений, он маркирует огромную ценность этих отношений, точнее пока только той фантазии, которая отыгрывается в переносе. С помощью контроля клиент борется с опасностью вновь остаться в одиночестве. Клиент не может заботиться о себе, поскольку эта функция не интроецировалась от родителей. Один из способов работы с проективной идентификацией - генетические интерпретации на тему отношений с теми людьми, которые осуществляли функцию заботы. С другой стороны, единственное, в чем нуждается клиент, это в заботе и тогда ощущение, что о нем заботятся вопреки  разрушительному поведению, рождается благодаря устойчивости терапевта. Одна из задач терапевта продемонстрировать клиенту то, что его аффект не является чрезмерным и связан с потребностью в отношениях. Как известно, шизоидные состояния развиваются как раз из такого ощущения, будто моей потребности в любви слишком много и этим я смогу поглотить объект без остатка. Тогда, из соображений безопасности, лучше вообще отказаться от любого желания. Терапевт может описывать состояние клиента через эмпатию и самораскрытие. Клиенту часто не хватает эмоциональных откликов терапевта, его “истинных переживаний”, в содержании которых он не уверен. Здесь очень важен баланс между самораскрытием и границами. Например, в работе с эротизированным переносом бывает полезно “соблазниться” и вовремя сказать нет. Задача для клиента - выход в депрессивную позицию, в которой он ответственен за свою жизнь и за свое самочувствие. На шизоидно-параноидной стадии есть место только слиянию и страху автономии. Соответственно, на этой стадии на терапевте лежат крайне нереалистические ожидания.  Например, терапевт  всегда должен быть доступным, в том числе и за пределами терапевтических отношений. Задача вместе пройти путь от паранойи к депрессии даже не ставится, это задача терапевта, и этому процессу клиент будет сопротивляться изо всех сил. В депрессивной позиции клиент может печалиться не недоступность терапевта, но не негодовать и стремиться всеми силами это исправить. Необходимо обращать внимание на то, что есть, что видится как незначительное в силу обесценивания, однако при этом обеспечивает  выживание. Задача родителя в том, чтобы ребенок дожил до совершеннолетия. То есть та забота, которая сделала главное - обеспечила выживание, игнорируется как само собой разумеющееся и поэтому на месте игнорируемого пышным цветом расцветают многочисленные претензии. В работе с проективной идентификацией есть шанс, что с помощью глубокой эмпатии можно транспортировать ту заботу, которая игнорируется. Можно задать вопрос - что ты делаешь для себя с помощью меня, поскольку фантазия о том, что для себя ничего нельзя осуществлять, блокирует способность к самозаботе. Чуть ранее я писал о возможности давать интерпретации, как способе, увеличивающим осознанность и выдергивающим клиента из слияния со своим опытом. Источником для интерпретаций может служить теоретическая база, но более надежно опираться на то, что происходит между клиентом и терапевтом здесь и сейчас, находясь в негативной способности. В этом случае интерпретациям предшествует контейнирование.         Контейнирование - универсальный механизм угадать потребность клиента, сделать ее частью клиентской идентичности,  распознать и символизировать опыт, который нуждается в вербализации. “Я не знаю, что я хочу, но уже ненавижу тебя за то, что ты мне этого не даешь” - такой мотив может служить отправной точкой в проживании реальности, в которой существует риск отказа и фрустрации. Контейнирование это более высокий уровень заботы, который реализуется через возможность встречи с негативным клиентским аффектом, вместо потакания ему и сглаживанию противоречий. Клиент, который нарушает границы, в большей степени нуждается в остановке, чем в позволении немедленного отреагирования. В этом случае он встречается с собственными границами, а точнее опознает в них опору для своей личности. У терапевта есть два варианта поведения - встретиться с ненавистью клиента и тем самым позволить ему проявить свое истинное лицо, либо, заботясь в большей степени о себе, продолжать культивировать в клиенте удобную ложную самость. Проявление ненависти является знаком большого доверия к терапевту, по сути, в этом месте происходит уникальная для клиента ситуация обретения аутентичности. Проективная идентификация указывает в том числе и на выраженный прогресс в терапевтических отношениях и знаменует собой начало собственно терапии, поскольку все предыдущее время и усилия были направлены на подготовку такого контакта. Проявление ложной самости наоборот, отправляет этот процесс вспять так, что происходит выключение витальности и личность начинает заботиться о других в ущерб собственным интересам. Одна из главных сложностей в этом месте для терапевта - обнаружить свою собственную заботу и любовь к клиенту там, где основным предъявляемым материалом является ярость. Терапевтическая задача, таким образом, заключается в том, чтобы занять свое место где-то посередине: не уступить и не слиться с клиентским “хорошим объектом”, но и не разорвать дистанцию слишком резко, оставив последнего в одиночестве и тем самым превратиться в “плохой объект”. Терапевту предстоит находится в амбивалентной (депрессивной) позиции, то есть сочетать в себе и возможности и ограничения. Ненависть в контрпереносе порождает у терапевта много напряжения в том месте, где клиент долго не осознает, что именно для него делает терапевт, обесценивая и пытаясь разрушить плохой объект так, будто за ним должен обязательно находиться хороший. В этом месте извлечение хорошего объекта будет зависеть от полноты уничтожения плохого (параноидно-шизоидная позиция). Необходимо выдерживать ярость клиента еще и потому, что он нуждается в повторном переживании негативного опыта, а не в обманчивой замене плохого объекта из прошлого хорошим объектом из настоящего. В этом смысле проективная идентификация дает второй шанс для того, чтобы изменить опыт через погружение в отрицательные переживания, против которых в обычной жизни применяются многочисленные самоуспокоительные приемы. Контейнирование это процесс обозначения границ, называние того, что происходит. Фактически, функцию контейнирования может выполнять интерпретация, если понимать под ней упорядочивание происходящего, когда событий много, а их осознавание запаздывает. Интерпретация это выход из отношений в метапозицию, агрессивное действие по отношению к клиенту, поскольку предполагает конфронтацию с его опытом. Интерпретация возвращает клиента в реальность, поскольку дает безымянному название и размещает это в рамках реальных отношений, тогда как проективная идентификация пытается разместить терапевта в нереальных фантазиях клиента. Интерпретация выступает против проективной идентификации. Интерпретация подтверждает важность происходящего для клиента, выводя это за пределы оценочной шкалы “хорошо-плохо”. Интерпретация связывает происходящее с целостным опытом клиента, позволяя ему взглянуть со стороны на повторяющиеся паттерны отношений. Клиент нуждается в принятии и смертельно боится отвержения. Проявление истинной самости сопровождается актуализацией труднопереносимого контрпереноса, однако в этот момент нужно быть максимально бережным, поскольку именно сейчас начинаются жизненно важные изменения.Чтобы позаботиться о себе, есть соблазн поступить так, как поступали родители - успокаивали, но не утешали. Утешение возникает тогда, когда клиент видит, что своими аффектами он не разрушает терапевта. Ожидаемые реакции от терапевта - разрушение или месть. Сохраняя терапевтическую позицию терапевт тем самым устанавливает и поддерживает границы отношений. Хорошо выстроенные внешние границы приводя к формированию внутренних границ в виде признания права и возможности быть собой, требовать, не соглашаться, быть неудобным и так далее. Важны фактически не сами интерпретации, а ощущение, которое клиент может унести с собой после сессии - “меня способны выдержать и я не так уж и плох для другого, а значит и для самого себя”.