Для того, чтобы говорить о травме, начнем издалека - с вопроса о том, как формируется психика. В начале своей карьеры как человеческого существа ребенок вообще не обладает психикой, место которой занимают аффекты и телесный дискомфорт как главный побудительный мотив. Эту стадию развития можно назвать шизоидной, потому что на этом этапе отсутствуют отношения с объектом, которого попросту нет. Психическое пространство ребенка затоплено недифференцированными ощущениями, которым опекающее лицо придает форму и тем самым упорядочивает хаотическое возбуждение. Это состояние должно быть очень пугающим и именно поэтому главная задача этого периода заключается в приобретении ощущения безопасности. Здесь большее значение имеет не отношение с чем-либо, но переживание успокоения и оно, напоминаю, пока еще безобъектно.   Объект приобретается на следующей стадии развития, или личностной организации, однако отношения с ним характеризуются размытыми границами между субъектом и объектом и жесткими границами внутри психического пространства субъекта. Размытые границы обозначают состояние крайней зависимости, когда эмоциональное состояние одного участника взаимодействия неизбежно определяется состоянием другого. Словно бы другая реакция, помимо отреагирования, невозможна и орган контроля за психическим состоянием находится снаружи. Для того, чтобы противостоять этой проницаемости внешних границ, психика формирует особую защиту, которая называется расщепление. Суть ее заключается в том, что если я не могу регулировать изменение своего состояния под внешним воздействием, тогда внутри я научусь отключать ту часть психика, которая оказалась измененной.   Другими словами, если в отношениях с объектом я ощущаю себя слабым и беспомощным и ничего не могу поделать на границе контакта, тогда я могу поместить эту невозможную границу вовнутрь и перестать ощущать себя слабым и беспомощным. Метафорически выражаясь, принять таблетку от головной боли, вместо того, чтобы лечить вызвавшую ее простуду. Оставаясь беззащитным перед лицом внешнего агрессора, субъект обучается быть чрезвычайно агрессивным по отношению к себе. А точнее, к некоторым психическим состоянием. Пограничное внутриличностное расщепление, таким образом, оказывается результатом предшествующего и непроработанного межличностого слияния. Здесь уже прослеживается механизм, который будет использоваться в зрелом возрасте - сепарационную травму можно не переживать, но справиться с ней благодаря действию примитивных защитных механизмов.   Следующий этап развития подразумевает наличие между субъектом и объектом символической прослойки, которая локализует отношения в промежуточном пространстве, на границе, а не внутри психики. Она позволяет строить отношения с целостным объектом, а не с его отдельной аффективной частью и поэтому предполагает наличие целостного, не разделенного на части субъекта. Она позволяет сохранять автономию и манипулировать символами, а не объектами, как это было на предыдущей стадии. Это является одним из главных приобретений невротического уровня - Я всегда больше, чем его аффект. Среда перестает действовать на невротика напрямую, она опосредуется значениями и смыслами, которыми можно управлять. Символическая прослойка является той буферной зоной, которая может всячески меняться и деформироваться без угрозы целостности объекта. “За моей спиной обо мне можно говорить и меня можно даже бить” - относится к невротическому уровню, на котором обитает бОльшая часть живых существ. Разумеется, невротическая организация предполагает возможность обратимых пограничных и даже шизоидных реакций.   Как обычно регулируется протекание психической жизни? Тревога, с которой сталкивается субъект, может быть переработана либо через изменение поведения, когда психическое возбуждение получает больше поддержки за счет расширение зоны осознавания, либо с помощью психических защит, которые зону осознавания сужают и тем самым подавляют тревогу. На невротическом уровне развития психические защиты реализуются через смысловую, то есть символическую сферу. Например, мы вытесняем то, что оказывается неприемлемым или объясняем то, что не имеет объяснения. Если высшие психические защиты невротического регистра не справляются, тогда им на помощь приходят защиты более грубого порядка, которые имеют дело с несимволизированным аффектом. Эти примитивные защиты являются последней линией обороны перед тем, как личность погрузится в состояние первобытного аффективного хаоса, из которого она появилась.   Травматическое событие, таким образом, оказывается той ужасной катастрофой, которая ставит личность перед возможностью глубокого регресса, вплоть до состояния психической дезорганизации. Травма пробивает личностную организацию насквозь, это событие высочайшей интенсивности, которое невозможно переработать силами невротических защит, которое превозмогает ресурсы символизации. Травма в психическом измерении представлена несимволизированным аффектом, который можно остановить только с помощью пограничных реакций. В противном случае регрессия может дойти до шизоидного уровня, на котором единственным действующим “механизмом защиты” является отказ от жизни, то есть психическая смерть. Чтобы этого не происходило, травматический аффект должен быть изолирован от самости с помощью расщепления.   В итоге возникает парадоксальная ситуация - с одной стороны, травматическая диссоциация останавливает разрушение психики, с другой - формирует бессознательное аффективное состояние, которое искажает сознательную “внешне нормальную” часть личности, то есть останавливает это разрушение на предыдущем уровне организации. Личность выживает, но платит за это слишком высокую цену. Незавершенная травматическая ситуация стремится к своей переработке, однако эта цель не может быть достигнута в силу ограниченности личностных ресурсов. Поэтому травматическое повторение не ведет к исцелению травмы, но скорее усиливает ощущение беспомощности и бессилия. Это в свою очередь увеличивает деформацию внешне нормальной личности, которая обучается контролировать аффект через ограничение своей витальности, а не с помощью расширения возможностей для ее проявлений.     Травматик старается переработать травму не с помощью контактирования с диссоциированным аффектом, на которое у него не хватает сил, но через разыгрывание травматической ситуации вновь и вновь. Если раньше катастрофа в установлении границ переносилась вовнутрь, то сейчас травматический аффект выносится наружу. Эта стратегия является пограничным решением, поскольку в этом случае травматик одновременно и слит со своим аффектом и отчужден от него. Он как будто бы утверждает, что мой аффект и есть моё Я, моя предельная психическая реальность, за которой больше ничего нет - ни будущего, ни прошлого. И при этом он не может контактировать с ним изнутри своего Я, поскольку это приведет к нарастанию аффекта и будет угрожать ретравматизации. Это и обеспечивает “идеальную” форму контроля - не касаюсь, но и не отпускаю. Мы помним, что пограничная конъюнктура это одновременно и желание связи, и нападение на нее. Плохой внутренний объект угрожает разрушить хороший, поэтому терапия травмы заключается в необходимости выйти в депрессивную позицию, то есть заполучить возможность их интеграции.   Невротик мог бы сказать, что мой аффект это то, что иногда случается в определенных обстоятельствах, но это не всё мое Я. Мои аффекты определяются моими фантазмами, а не объектами. Невротик создает связь, тогда как пограничный клиент ею порабощен. В пограничном реагировании между субъектом и объектом пропадает граница и поэтому у аффекта нет адресата - формально направляясь на объект, он действует на территории собственной психики. Аффект не эвакуируется за ее пределы, в символическое пространство между, в котором может происходить обмен, но подобно разбушевавшемуся быку в тесном помещение, разрушает его внутренние структуры. Аффект необходимо подавлять, поскольку нет иной возможности его переработать. Поэтому расщепление создает внутри психики границы, которые отсутствуют между двумя психиками.   Проводя дифференциальную диагностику между кризисом и травмой, можно сделать вывод о том, что первое состояние относится к невротическому, а второе - к пограничному ответу на резкое изменение жизненных ситуаций. Эти два состояние по разным параметрам оказываются прямо противоположными друг другу. Так, кризис обладает внутренней логикой развития, которая приводит к его спонтанному разрешению, тогда как травма останавливает психическое развитие и не может быть исцеленной за счет собственных ресурсов. Кризис предполагает компромисс между потребностью в стабильности и потребностью в развитии; травма же инвестирует в стабильность путем ограничения витальности. Изменения личности в ходе кризиса являются постепенными и сопровождают изменения в системе отношений; при травме наблюдается резкое искажение личностного профиля, который не улучшает внешнюю адаптацию, но отражает процесс внутренней диссоциации. Кризис является катастрофой в смысловой сфере, тогда как травма действует мимо символического измерения и застревает в теле в форме незавершенной реакции борьба-бегство.   Соответственно, работа с травмой как с пограничной ситуацией осуществляется с помощью ее “невротизации”, то есть путем перевода нарушений из более архаичного, в более зрелый регистр. Травматик с трудом может находиться в средней зоне окна толерантности, поскольку нарастание психического возбуждения угрожает его лавинообразному усилению. Аффект травматика может быть канализирован в отношениях, поскольку эмоции являются, прежде всего, контактным феноменом. Таким образом, одним из фокусов в работе с травматическими переживаниями является создание адресата для их проявлений, поскольку это усилие приводит к появлению границы между субъектом и объектом. Аффект упаковывается в символическую функцию, которая позволяет придавать значения происходящему.     Другими словами,здесь мы подходим к экзистенциальному вопросу о том, что такое человек и вокруг чего он собирается, что является его систематизирующим и организующим началом? В случае травмы, как пограничной ситуации,человек как будто бы исчезает из конфликтного поля, возникающего на границе контакта и теряет способность выдерживать диалектическое напряжение. Его главной потребностью остается стремление к безопасности и, таким образом, он перестает взаимодействовать с миром, погружаясь в аутистический кокон.Травматик отрицает свою нуждаемость и, тем самым, автономию. Следовательно,травматический дискурс сохраняет условный контур человека, стирая его внутреннее содержание.   Невротическая же организация, как ориентир, на который мы можем равняться в ходе терапии травмы, выстроена вокруг желания, как символического выражения потребности. Невротик разрушает преграды, в то время как травматик обеспечивает их незыблемость. Можно сказать о том, что невротик живет желаниями, тогда как травматик обходится потребностями. Травматик одержим аффектом, который он не может эвакуировать, поскольку для этого необходимо адресовать его конкретному человеку в определенной ситуации, а не своей проекции, с которой невозможно разотождествиться.   Терапия травмы, таким образом, ставит своей задачей нарциссическое ре-инвестирование субъекта через обнаружение своей нехватки и движение в сторону Другого. Эдипальная ситуация, исцеляющая травму, приводит к тому, что Другой оказывается тем символическим третьим, который выдергивает субъекта из слияния со своим аффектом. Именно поэтому травма оказывается той ситуацией, которая не разрешается самостоятельно, поскольку она форматирует регистр личностной организации. Травма, приводя к регрессу и возможному распаду психики, нуждается в отношениях, поскольку они, в свою очередь, являются началом любой психической реальности.     

Одна из самых ужасных характеристик эмоционально-зависимых отношений состоит в том, что они очень плохо заканчиваются. И дело даже не в том, что эти отношения приходят к своему финалу с какими-то сильно неприятными результатами (эта тема достойна отдельного изложения), а в том, что они длительное время не могут завершиться даже тогда, когда совершенно себя исчерпали. Чаще всего это выглядит так: для одного участника пары отношения закончились, а для другого они все еще длятся, и более того, именно в этот период становятся максимально важными. Как будто бы ценность отношений опознается в момент угрозы их непрерывности. И чтобы выжить в этой кризисной ситуации тот, кого “бросают”, вынужден расщеплять свою реальность на две части: ту, в которой объекта привязанности уже нет и ту, где он все еще присутствует и отношения с ним входят в фазу интенсивного развития.     Слово “бросают” взято в кавычки не случайно, поскольку его этимология отражает характер отношений в эмоционально-зависимой паре, в которой один партнер не просто оказывает поддержку, а фактически, держит жизнь другого в своих руках. Если меня бросают, значит я сам не могу обеспечить устойчивость и противостоять гравитации; значит, я нуждаюсь в ком-то для обеспечения того, что предшествует собственно отношениям - безопасности и стабильности. Равные отношения возможны между двумя автономными личностями. В случае эмоциональной зависимости возможность быть в отношениях находится не внутри того, кто в отношения вступает, а снаружи, в объекте его привязанности. В такой ситуации отношения это всегда отношения плюс что-то еще; то, что, как правило, затрагивает самые глубокие слои идентичности. Эмоционально-зависимые отношения гипер-символизированы, когда, например, кажется, что партнер уникальный, неповторимый и “мы созданы друг для друга” или в этих отношениях реализуется последний шанс, а часики тикают или когда только в этих отношениях можно получать признание и т.д.   Этот феномен - когда с помощью отношений получаешь что-то еще, помимо символического обмена, когда отношения гарантируют выживание и без них мир вокруг превращается в психотический хаос - является ключевым для понимания динамики эмоционально-зависимой личности. Фрейд описал эту конъюнктуру в классической работе “Горе и меланхолия”, в которой рассматриваются различные варианты переживания потери. С его точки зрения горюющий понимает, что он потерял, тогда как меланхолик до конца не осознает, что именно исчезло из его жизни. В силу того, что его дополнительные инвестиции в утраченный объект привязанности бессознательны, растерянность и паника, которые возникают при расставании, оказываются чрезмерными и неадекватными ситуации. Чувство успокоения, которое гарантировал пропавший партнер, исчезает вместе с ним. Кажется, что вместе с отношениями заканчивается сама жизнь. Швы разошлись и корабль дал течь. Партнер не просто ушел, но, ничего не подозревая, забрал с собой ту часть меня, которую я в него вкладывал и теперь меня для себя стало меньше. Это то, что в случае меланхолии Фрейд называл обеднением нарциссического либидо.       Рассмотрим допущение о том, что эмоционально-зависимые строят не привязанность, а прилепленность и своеобразное взаимопроникновение, когда граница контакта между ними проходит не по краю личности, а где то внутри нее. Отчего так происходит? Рассмотреть этот вопрос с нескольких сторон. Можно сказать, что эмоционально-зависимые не могут присваивать себе опыт отношений. Это легко наблюдать по тому, как увеличивается их тревога при малейших признаках взаимонепонимания или ссоры. Как будто бы вся история отношений перечеркивается текущим конфликтом и возможность будущего поставлена на карту настоящего момента. Складывается впечатление, что партнер существует ровно то количество времени, пока я на него смотрю, а когда он смещается с траектории взгляда у меня не остается даже воспоминаний о времени, которое мы провели вместе. Получается, что эмоционально-зависимая личность с трудом формирует внутренние объекты, то есть представления о партнере, на которые она может опираться в его отсутствии. Если я самостоятельно не могу регулироваться свою тревогу (с помощью предшествующего хорошего опыта), я буду нуждаться в присутствии того, кто будет делать это вместо меня.   Эмоционально-зависимая личность не проделывает некоторую часть важной работы, которую необходимо выполнить в отношениях. Она формирует привязанность через идентификацию, то есть связывается со своим объектом “напрямую”, без какой-либо промежуточной символической зоны. Это соответствует ситуации, когда проекции не проверяются, поскольку, если реальность отличается от представлений о ней, то это проблема самой реальности. Поэтому, в эмоционально-зависимых парах часто наблюдаются требованию к партнеру, который недостаточно хорошо “попадает” в проекцию. Партнер перестает быть автономным объектом, он захватывается обязательствами и вместо благодарности за то, что есть, чаще всего слышит упреки за то, чего не происходит. Захват предполагает нарушение границ и мы уже говорили про этот феномен, когда отмечали, где проходит разделительная линия контакта. Зависимый пытается присвоить себе то, что принадлежит другому и поэтому нуждается в его постоянном присутствии рядом.    Это присутствие не присваивается, потому что не все, что происходит снаружи, становится частью внутреннего опыта. Символизация, которая является необходимым условием формирования внутреннего объекта, требует, чтобы в символе соединялись две части - та, что содержит вопрос и та, в которой будет ответ. При этом важно, что ответ всегда, в большей или меньшей степени, чем-то отличается от вопроса и не соответствует ему целиком. Собственно, символ как раз и является компенсацией этого несовпадения, поскольку при полном тождестве запроса и ответа мы наблюдаем идентификацию в слиянии. Символ содержит в себе нехватку, которая указывает на другой объект (или же этот, но в другом времени) и это предлагает возможность для  развития. Можно сказать, что символизация повторяет эдипальную ситуацию, в которой появление отцовской фигуры препятствует поглощению ребенка матерью и разворачивает его к поиску новых и новых ответов. На уровне отношений то, о чем было сказано выше, находит свое выражение в неизбежности разочарования партнером и возможности сделать это разочарование элементом своего опыта. Другими словами, я либо разочаровываюсь и продолжаю жить, либо надеюсь и продолжаю преследовать.      Символизация осуществляется на двух уровнях. Первый, базовый, приводит к появлению в психике репрезентации вещей, это уровень, когда я что-то понимаю и ощущаю, но не могу (не пытался) объяснить. Второй уровень - репрезентация слов - осуществляется тогда, когда делается попытка выразить эти ощущения другому.  Можно сказать, что в эмоционально-зависимой паре коммуникация в большей степени происходит на уровне репрезентации вещей, то есть персональных бессознательных ожиданий, чем с опорой на  совместную реальность, создаваемую с помощью языка, то есть вторично символизированную. Символизация косвенным образом рисует личностные границы, которые стерты в зависимых отношениях, поскольку она конституирует реальность, а не потворствует преждевременной остановке на иллюзии понимания другого.   Эмоционально-зависимая личность не трансформирует партнера во внутреннюю репрезентацию, но стремится присвоить его себе через удержание и контроль.  Эмоционально-зависимый не может отказаться от фантазий о своем партнере, поскольку они несут глубокий экзистенциальный смысл. Он символизирует не партнера, но отношения, которые спасают его от столкновения со своим малонаполненным внутренним миром. Поэтому расставание с объектом зависимости погружает личность в длительный меланхолический процесс, который заканчивается благодаря символизации, то есть наполнению себя репрезентациями другого и качества отношений с ним.        

В этом тексте я расскажу о том, как формируется нарциссическая идентичность, причем речь пойдет не о ядерном нарциссизме, возникающем на ранних этапах развития, а о нарциссизме приобретенном, как реакции на своеобразные жизненные вызовы. Общая характеристика таких вызовов – их попадание в центр жизненных смыслов личности, невозможность эти ситуации покинуть и необходимость принимать быстрые решения.     В замечательном произведении Марка Агеева «Роман с кокаином» описывается одна интересная жизненная коллизия, которая происходит с второстепенным героем и в дальнейшем круто меняет его судьбу. Некто Буркевиц, ничем не примечательный гимназист, во время ответа домашнего задания попадает в позорную ситуацию – из его носа вылетает сопля внушительных размеров.  Реакция класса последовала незамедлительно – сопля была охарактеризована самым подробнейшим образом и эта физиологическая оплошность вошла в реестр самых значимых событий текущего времени. Вскоре после этого, господин Буркевиц, и до этого события не отличающийся особой коммуникабельностью, стал еще более замкнут, однако к этой ожидаемой характеристике прибавилась удивившая всех функциональность. Буркевиц стал медленно, но неумолимо двигаться вперед к вершинам классной иерархии и в конце курса обучения демонстрировал уже исключительные способности к наукам. В дальнейшем он сделал блестящую карьеру чиновника. Портрет его личности будет неполным без упоминания важной черты, которая определила участь уже главного героя романа – Буркевиц потерял способность к состраданию и сочувствию. Словно бы какая то часть его личности оказалась ампутированной и возможно благодаря именно этой потери ему удалось приобрести упорство и самоотверженность, то, что автор называет “одинокой, упрямой и стальной силой”.   Продолжим тему на примерах некоторых клиентских историй. Например, молодой человек сталкивается с ситуацией буллинга и терпит в связи с этим вполне понятные физические и моральные страдания. Не имея достаточной поддержки от среды, например, в виде родителей, он вынужден трансформировать себя в соответствии с требованиями окружения. Этот механизм идентификации с агрессором, описанный еще Фрейдом, заключается в том, что для выживания необходимо приобрести качества того, что является угрожающим. Поскольку этот процесс носит вынужденный и стремительный характер, у личности часто не хватает ресурсов для полноценной интеграции приобретенных и уже имеющихся черт. В результате, во избежание внутреннего конфликта, происходит отщепление того, что плохо сочетается с новыми идентификациями. Другими словами, личность приобретает тактический выигрыш, но теряет стратегический компонент, поскольку после того, как необходимость в выживании становится не такой острой, отщепленные части не возвращаются сами по себе.   Интенсивность этой необходимости выживать может быть совершенно разной и тогда мы можем наблюдать более тяжелые случаи нарциссического травмирования.  В следующей истории подросток был вынужден не только отвечать за собственное благополучие, но и фактически, за выживание собственных родителей, которые вели асоциальный образ жизни. Ужас, связанный с их возможной потерей, привел к развитию ожесточенного контроля, который оказался несовместим с другими формами ориентации в окружающей действительности. Личность, сформированная в таких условиях, оказывается заложником собственного стиля выживания, она слита с этим опытом и попытка это слияние каким-то образом прервать, приводит к актуализации заполняющего ужаса и регрессу к беспомощному состоянию. Можно сказать, что нарциссическая травма не дает появиться в жизни чему-либо новому, несмотря на то, что в ней есть много страдания от бесконечного повторения.   Нарциссический опыт создает своеобразную травматическую конъюнктуру, внутри которой реальность продолжает оставаться угрожающей. Несмотря на то, что ситуация вокруг неоднократно поменялась, нарциссический клиент не имеет возможности сделать ревизию и пересмотреть свое представление о ней.  С одной стороны, нарциссическая личность приобретает функциональность, но с другой, платит за это очень высокую цену. Цена этого выбора – невозможность доверять своим ощущениям, поскольку за безопасность отвечают интроецированные частичные объекты, которые не интегрированы в личность, а являются, метафорически выражаясь, ее смысловым экзоскелетом. Другими словами, нарциссическая личность, выходящая из слияния со своим опытом, который одновременно и пугает и делает ее сильнее, оказывается перед необходимостью выстраивать безопасность заново, своими собственными ресурсами, которых не так уж много. Это во многом определяет трудность работы с нарциссическим клиентом, для которого терапевтический дискурс означает неизбежность ре-травматизации и разрушения пусть мучительной, но устойчивой схемы жизни.   Нарциссическая травма возникает, когда для того, чтобы продолжать жить, необходимо сильно измениться и вектор этих изменений продиктован не естественной логикой развития, а вынужденной, заставляющей делать своеобразный скачок из одного состояния в другое. Развитие перестает быть последовательным, в личностной истории обнаруживается некоторое прерывание, делящее жизнь на состояние до и после и эти отрывки текста плохо связаны друг с другом. Нарциссическая травма представляет из себя насильственную идентификацию с образом, гарантирующим безопасность, но этот образ не наполняется личностным содержанием до конца и в нем все время обнаруживаются пустоты. Таким образом, нарциссическая травма это компромисс между спокойствием и аутентичностью.   Используемый в заголовке статьи термин «личностный рост» можно смело брать в скобки, поскольку в такой форме осуществления он скорее оказывается личностной деформацией. Развитие качеств, улучшающих адаптацию к среде за счет других, которые обеспечивают «внутреннюю экологию» - таких как осознанность, чувствительность, способность к символизации и ассимиляции - приводит к мозаичной структуре личности и в целом ухудшает ее адаптивные способности, поскольку нарциссическое приспособление происходит словно бы раз и навсегда, без возможности выходить из слияния со своим прошлым опытом и таким образом, менять его согласно текущей жизненной ситуации.   Нарциссическая идентичность поражает воображение тем, что запрос на изменение возникает у той части, которая всячески защищает свой метод организации жизни и фактически конфликтует сама с собой. Способ, которым нарциссический клиент устанавливает терапевтические отношения, на символическом уровне противоречит ценностям терапии, поскольку в работе он подменяет чувствительность требованиями,  а доверие к себе – контролем. В какой то момент терапия с таким клиентом заходит в тупик, поскольку в этом месте предполагается либо отказ от нарциссического искажения действительности, либо от самой терапии.   Делая вывод, можно сказать о том, что нарциссическое травмирование возникает в ситуации, когда безопасность простраивается не через отношение, а через интроекцию, которая поддерживает расщепление. Символический обмен в отношениях позволяет присвоить себе требуемые качества и интегрировать их в структуру собственной личности, тогда как интроекция остается неитегрированным элементом и оказывается связанной с внешними объектами. То, что нарцисссический клиент не может себе присвоить, тому он вынужден соответствовать. Можно сказать, что трагедия нарциссической идентичности в том, что он инвестирует в существование, не имея возможности его присвоить и все время остается зависимым от носителя требуемого качества. Например, требует одобрение или нуждается в подтверждении правильности своего выбора. Грубо говоря, в этом случае одобряющая фигура так и не становится внутренним объектом.             Таким образом, главный челлендж для нарциссического клиента заключается в том, что ему необходимо вступить в отношения, а это как раз то, что он делает хуже всего. Отношения его пугают, потому что в них приходится отказываться от контроля и вступать в зону неопределенности. Однако этот путь гарантирует более надежное основание для построения безопасности, поскольку она оказывается ориентированной на актуальность и аутентичность момента «здесь-и-сейчас».  

Сегодня есть много «официальных» теорий возникновения рака. В них описываются влияния вирусов, мутаций и канцерогенов как пускового фактора. Но если присмотреться к «онкологическим» личностям, понаблюдать за способами реагирования на стрессы, эмоциональным ландшафтом, на фоне которого возникает заболевание, то станет очевидно – у проблемы онкозаболеваний психологические корни. По «заданию» организма Попытка связать онкологию и эмоциональную сферу совсем не нова – этим вопросом занимались еще древнегреческие врачи Гиппократ и Гален. Гален писал, что жизнерадостность – это естественная профилактика онкологических заболеваний. Создавая учение о типах темперамента, Гиппократ в первую очередь утверждал тезис о психосоматическом единстве. Он говорил, что многие заболевания определяются внутренними процессами. Позже эта точка зрения получила подтверждение. Доказано, что состояние эмоциональной сферы существенно влияет на иммунную и эндокринную системы организма. Психосоматическое заболевание возникает именно тогда, когда это влияние становится слишком сильным. Древняя китайская медицина рассматривала опухоль как результат скопления и застоя крови и жизненной энергии. Злокачественные образования характеризовались как бесчувственные скопления, то есть лишенные жизни, чуждые организму. Поэтому для их лечения использовались не только препараты, влияющие на саму опухоль, но и практиковалось Дао как путь для изменения стиля жизни. Камень на сердце Известна онкологическая метафора – «камень на сердце». Со временем, если его не извлечь, камень превращается в опухоль. При возникновении онкологии происходит переход от внешней психологической проблемы к внутренней – соматической. Орган, который повреждается опухолью, символизирует внешнюю опасность, с которой не получается бороться адекватным способом. Онкология – это фактически капитуляция, сдвиг проблемы из области личной ответственности в сторону принятия заботы: «Пусть теперь моей проблемой занимаются врачи, у меня не получается». Что же запускает онкологическую реакцию? Точкой отсчета становится травма – событие, после которого нельзя жить как раньше. Она как будто разделяет жизнь на «до» и «после», а личность расщепляет на дотравматическую и послетравматическую. Адекватно пережитое травматическое событие позволяет жить в изменившихся условиях. А вот если мы игнорируем реальность, не принимаем ее, организм может начать формировать опухоль. Закрыть на нее глаза уже не получится. Между крокодилом и львом Для «травматического» уравнения нужны такие условия: во-первых, принципы, стереотипы и правила, согласно которым происходит структурирование жизни, во-вторых, погруженность в события, которые с этими принципами в какой-то момент начинают сильно расходиться. Например, мужчина эмоционально включен в романтические отношения с «неподходящей» с точки зрения родственников девушкой. Какое-то время лояльность родительской системе будет удерживать его в стабильных отношениях «между крокодилом и львом», но однажды ему придется сделать выбор – пойти за своими желаниями либо отказаться от них. Предательство себя – яркий пример хронической травмы. Острая травма возникает как ответ на обнаружение какой-либо реальности, существование которой входит в противоречие с уже имеющимися представлениями. Обнаружение реальности ранит. Например, женщина, выросшая в очень строгой семье, внезапно обнаруживает в себе сексуальные стремления, которые угрожают ее привычной идентичности: «Я хорошая дочь, примерная супруга». И тогда можно либо благодарить судьбу за обретение того, что всегда было недоступно, либо включать мощные репрессивные механизмы, направленные на изгнание из психики возмутительной информации. Правда, эти механизмы работают не так хорошо, как палочка-забывашка из фильма «Люди в черном», и поэтому изгнанная из сознания информация всегда возвращается, правда уже на соматическом уровне. Изменись или умри Часто мы можем наблюдать ситуацию, в которой отдельно взятый человек фактически является «клоном» другого. Он не понимает, какие у него есть желания. А вместо этого транслирует желания другого как свои собственные либо жертвует притязаниями в обмен на гарантированное постоянство в отношениях. Так образуется феномен зависимых отношений, когда пустота внутри заполняется активной деятельностью на периферии и один из партнеров вынужден отказываться от себя в пользу другого, считая, что его жизнь важнее и ценнее собственной. Зависимые отношения опасны тем, что, заканчиваясь, оставляют одного из партнеров в состоянии тотального одиночества, когда нет никакой возможности опереться на самого себя. В этой ситуации уходит вся жизнь, которая выстраивалась вокруг отношений. Типичная личностная реакция на подобные переживания – ощущение беспомощности и безысходности, когда опускаются руки и сил ни на что не остается. И именно в этой точке как никогда необходимо продолжать жить. Символически послание организма в форме онкологического ответа выглядит так: «Изменись или умри». Какое-то время человек пребывает в состоянии тупика, когда решение старыми способами не может быть найдено. И тогда остается либо исследовать новые возможности, либо в качестве решения прибегнуть к физическому уходу. Всем нам известны ситуации, при которых человек внезапно теряет смысл жизни. Такое часто случается во время кризисов – предприниматель теряет бизнес, политик уходит на пенсию, дети вырастают и создают собственные семьи. Если жизнь на этом заканчивается, опухоль просто «озвучивает» решение, которое человек бессознательно принял. И тогда та же самая опухоль ставит перед ним новое условие: если хочешь жить, нужно делать это счастливо. То есть необходимо понять, что делает вас живым, и освободить для этого место в своей жизни. Подавление витальности Оживить человека может хобби – часто совершенно бесполезная и бессмысленная вещь с точки зрения достижений и успешности. Но благодаря ему появляется пространство, свободное от обязательств и долга, пространство заботы о своем эмоциональном состоянии. Отстаивать свои интересы помогает и открыто проявленная агрессия – универсальный способ выстраивания личностных границ. Часто она подавляется из страха причинить вред другому и оказаться в изоляции. Но это напрасно. Неспособность выдерживать конфликтные ситуации создает хроническое напряжение. И наоборот – конструктивное прояснение отношений сильно продвигает людей в плане взаимопонимания и позволяет приобретать новые навыки и возможности. Неспособность быть собой, отказ от переживания собственной подлинности, выбор удобной и комфортной ложной идентичности параллельно происходит и на соматическом уровне. Опухолевая клетка становится чужой для ткани, в которой она возникла, она бесконтрольно делится и проникает в другие органы. А потом вытесняет здоровые клетки и занимает их место. Это вполне прозрачное послание организму: «Когда-то ты сделал неправильный выбор, и теперь пожинаешь результаты». Но никогда не поздно все исправить. Работа над ошибками Для того чтобы обрести большую устойчивость в опоре на себя, необходимо оглядеться вокруг и задать себе несколько вопросов: – Что сейчас происходит в моей жизни? – Нравится ли мне происходящее? – Какие ценности я поддерживаю – предписанные обществом или те, что резонируют с моими самыми интимными и трепетными желаниями? – Когда я делаю выбор, то стремлюсь избежать тревоги или попробовать что-то новое? – Насколько я свободен в своей возможности делать то, что хочется? Вспомните о том, что новообразование – это реакция на «застревание» в прошлых эмоциях и незавершенных ситуациях.  Попробуйте увидеть, какое непережитое событие делает вас сильно чувствительным или, наоборот, излишне бесчувственным. Есть ли в жизни опыт, о котором до сих пор нельзя говорить без слез? Что удерживает вас в этих эмоциях и не дает двигаться дальше, истощая тело и забирая жизненную энергию? Эмоции остаются застывшими только в том случае, если мы стремимся оберегать поврежденный участок души. Изменения происходят, когда меняется отношение. Но для этого необходимо развернуться лицом к сложной ситуации и закончить то, что определяет ее эмоциональное содержание. Например, простить и пережить обиду, отпустить человека, который давно ушел, смириться с потерей, утвердиться в своем желании жить здесь и сейчас. Подобные практики не только освобождают от скопившегося напряжения, но и укрепляют уверенность в том, что происходящее в вашей жизни зависит исключительно от вас самих. А это само по себе является очень оздоравливающей идеей.