Тема интерсубъективности получает интересное раскрытие в областях, далеких от психотерапии, например, в литературе. Причем  речь не идет об отношениях между героями, как могло бы показаться на первый взгляд. В этой области как раз все хорошо - в литературе множество примеров того, как различные формы интерсубъективности получали художественное переосмысление через изображение способов бытия героев друг для друга. Причем, литературный жанр обозначает пределы смысловой выразительности, то есть литература модерна будет описывать концепцию интерсубъективности, которая также будет распознаваться как модернистская. Из этого можно сделать вывод о том, что понимание интерсубъективности является имплицитным. То есть, в отношениях мы разворачиваем тот способ интерсубъективности, который бессознательно разделяем. И значит, этот способ можно отрефлексировать. Про модели интерсубъективности мы поговорим позже, а теперь хотелось бы вернуться к отражению этой темы в литературе.   Проблема здесь появляется, когда мы переводим взгляд с отношений между героями на отношения писателя и читателя. Хотя сразу становится непонятно, о каких отношениях заходит речь. Поскольку совершенно неясно, кто такой этот писатель и уж подавно, к какому читателю он обращается. И это непонимание даже приблизительно  не компенсируется кокетливыми обращениями некоторых авторов со страниц своей книги к воображаемому чтецу. С таким же успехом можно проповедовать птицам.    Литература модерна отважно игнорировала отсутствие коммуникативного мостика между читателем и писателем. Впечатление, которое оказывала книга, целиком определялось мастерством автора. Писатель использовал жанровую колею для того, чтобы “разбудить” в читателе определенные чувства - вождение, ужас, азарт, негодование. Этот сговор читателя и писателя метафорически напоминает ситуацию про плохую шутку, в конце которой нужно сказать слово “лопата” - это означает, что после этого можно начинать смеяться.   То есть, жанр модерна предполагает, что произведение должно произвести определенное впечатление на читателя. Если этого не происходит, ничего страшного - или писатель оказался весьма посредственным, или читатель дураком. Главное, что это впечатление предполагалось. Как будто содержимое психики автора напрямую, но с разными количественными и качественными потерями, перекладывается в читателя. Сам этот процесс трансгрессии никак не освещался, поскольку по умолчанию, это канал связи исправно работал.    Если проводить параллель с терапевтическими отношениями, то психотерапия модерна рассматривает интерпретацию терапевта как самоценную боевую единицу. Она должна проникнуть в сознание клиента и занять причитающееся место вопреки разнообразным обстоятельствам. Если клиент не принимает интерпретацию - это сопротивление. Или кунг-фу терапевта недостаточно хорошо. Выход очевиден - всем участникам отношений надо просто больше стараться.     В литературе постмодерна произошел значительный сдвиг в понимании интерсубъективности как связи читателя и писателя. По умолчанию этой связи нет. Пишущий и читающий стоят лицом друг к другу на разных сторонах пропасти и в растерянности смотрят то вниз, то вперед. Вот эта растерянность и становится первым ростком отношений. Я не знаю тебя, ты не знаешь меня и мы можем что-то понять друг про друга только на основании небольшого отрезка совместного времени. В евклидовом пространстве постмодерна два субъекта не пересекаются друг с другом, как параллельные прямые; значит, придется это пространство искривлять и придумывать для этого случая новую геометрию.    Согласно постмодернистской оптике эта связь проявляется через свое отсутствие и устанавливается с помощью переживания этого внезапного и, отчасти, травмирующего, обнаружения. Модернисты, например, говорят - чтобы осознавать себя, я должен отличаться от других. Постмодернисты могли бы добавить -  а затем обнаружить связность как то, что есть всегда, но что необходимо устанавливать всякий раз заново. Именно связность оказывается лучшим способом обнаружить центр, который был потерян в результате постмодернистской ревизии.   Различие не является достаточным основанием для установления субъектности. Как научной теории для того, чтобы претендовать на истинность, недостаточно быть верифицируемой. Субъектность требует другого уровня самоидентификации, отличного от идентификации с нарциссическими образами. И представление о субъекте сильно трансформировались в ходе обнаружения новых элементов мозаики, из которых складывалось это понятие. Так, субъект модерна был позитивистским, самодостаточным и целостным. Этот субъект обладал самостоятельной сущностью, которая отличала его от других, не менее самостоятельных субъектов. Обнаружение бессознательного немного поколебало эту незыблемость, но не изменило ее фундамента. У субъекта оставались влечения, исходящие из самой сердцевины его природы. Эти влечения, подобно булавке энтомолога, надежно прикрепляли субъекта к бархату реальности.    Субъект постмодерна внезапно потерял свою жизнеутверждающую исключительность. То, что он представлял о себе, оказалось вторичным набором отсылок к другим отсылкам, которые вели в никуда, а точнее, уходили за горизонт отсутствующего авторства. Субъект оказался даже не колодой карт, но списком литературы на последней странице романа, который он читал с полной уверенностью в том, что является его эксклюзивным создателем. Субъект перестал быть закрытым и самодостаточным, а вместо этого стал открытым бытию и зависимым от поля, которое придало ему форму.     Более того, эта зависимость расширилась и за пределы социума так, что даже статус сознания, как важнейшей характеристики субъектности, потерял свое исключительное положение в системе связей. Витальной оказалась даже материя, а субъект стал ее переходным феноменом. В новых онтологиях объекты приобрели свое собственное бытие так, что начали оказывать влияние на субъекта в обход его психики. В конце концов, у субъекта есть тело, которое частично оказывается субъектизированным, а частично всегда остается объектом природы, не включенным в психическое пространство.    Субъект постмодернизма одинок, но это одиночество устроено очень специальным способом.Он заперт в клетку своего нарратива, своей воображаемой идентификации, которую он вынужден постоянно подтверждать, обращаясь за этим к другим субъектам на уровне того же самого воображения. Это происходит с такой навязчивой интенсивностью, что аффект оказывается всего лишь выразительным средством для производства впечатления на другого, и, таким образом, производится не из глубин субъективного, но на поверхности обмена репрезентациями. То есть аффект рождается внутри нарратива, но не имеет никакого отношения к субъекту. Появляется интересная ситуация, когда аффект есть, но его некому испытывать. На уровне обмена образами и их взаимоподтверждения нет ничего реального - ни субъекта, ни другого, к которому он обращается Мостик от субъекта к субъекту проложен между несуществующих берегов.    Но и такое рассмотрение субъекта также не стало окончательным. Ирония постмодернизма отчаянно цеплялась за тающие очертания самоданных форм индивидуальности и старалась удержать песок персонального, который неумолимо просыпался сквозь пальцы. Внимательный взгляд позволял заметить, что изнанкой иронии оказывалось нежелание двигаться тем путем, на который указывало верное предчувствие. Нужно было не сопротивляться пустотности индивидуального, но совершить прыжок веры в надежде на то, что там, в этом мареве неопределенности, может оказаться самая надежная из опор.    Пусть все, что мы наблюдаем в качестве своего, не является подлинно нашим; пусть то, что мы присваиваем, исходит не из интимного центра, доступного только нам, но сваливается снаружи, как вторсырье от других событий. Пусть внутри нас нет единого центра и индивидуальное сознание похоже на бегущую внизу экрана  телевизора строку с сурдопереводом невербального опыта, важно то, что мы можем наблюдать за этим и эта позиция наблюдателя, похоже, является той опорой, которая поддерживает саму себя. Если не скорбеть по поводу потери сущности, но наблюдать за собой как за процессом, будучи открытым к тому влиянию, которое как волна, перетекает из окружающей среды во внутреннее пространство и измененная, возвращается обратно, можно соединить искренность с иронией и получить нечто иное, например.. для этого состояния еще нужно подобрать хорошее слово. Например, уязвимость.    Таким образом, отказ от эссенциального характера воображаемых нарциссических идентификаций-нарративов, которые репрезентируют субъекта другому субъекту и, тем самым, приводят к скольжению этих образов друг относительно друга без проникновения на какую либо, скрытую от них самих глубину, приближает нас к необходимости уделить более пристальное внимание процессу, который протекает как будто бы отдельно от субъекта, сердцевиной которого он, на самом деле, является. Этот процесс подобен чистым грунтовым водам, к которым необходимо получить доступ, вместо того, чтобы продолжать фильтровать лужи в канавах, прочерченных персональным фантазмом. Этот процесс и есть бессознательная интерсубъективная коммуникация, которая может быть либо представлена в нашем опыте, что дает ощущение связности и принадлежности, либо быть отчуждена от него, приводя к переживанию брошенности и одиночества. Интерсубъективность может стать дверью, через которую легко совершить побег из ловушки изолирующей индивидуальности. Постмодернистское представление об отсутствии персонального оказывается не таким критичным, если по другому кадрировать субъективность - нет никакой индивидуальности на уровне воображаемого, но она появляется на уровне интерсубъективного.    Итак, интерсубъективность это бессознательная коммуникация, которая наносит разрез замкнутому на самом себе порядку репрезентаций. Разумеется, на воображаемом уровне также есть место взаимодействию, однако оно носит утилитарно-функциональный характер. Подтверди меня в том, что я о себе знаю - просит один субъект другого, но в этом подтверждении, которое осуществляется, он, к сожалению, не способен обнаружить себя, как бы детально его поверхность не отражалась в глазах собеседника. Для того, чтобы узнать о себе что-то настоящее, недостаточно просто обмениваться готовыми конструкциями и аффектами, необходимо признать свою беззащитность перед интерсубъективностью, свою уязвленность ей, которая тянется от самых ранних опытов нахождения с другими.      Теперь,если после такого длинного отступления в сторону субъектности попробовать вновь вернуться к терапевтическим отношениям, то окажется, что за это время там произошли серьезные изменения. Внезапно оказывается, что терапевт уже не может полагаться только на самого себя. Его власть по производству смыслов, адресованных области сознательного, той, которая содержит в себе совокупность репрезентаций и схем по самоутверждению, по прежнему остается значительной, но она уже перестает производить впечатление, поскольку центр мишени сместился в сторону.    Теперь, задачей терапевта может оказаться попытка понять, как присутствие клиента меняет его переживание себя; как он сам оказывается в какой-то степени создаваемым клиентом. Терапевту важно обнаружить баланс между отдельностью и связностью, между индивидуально-стабильным и изменчиво-процессуальным. Или, другими словами, наладить обмен между интерсубъективным как тем, что делает субъекта открытым другому (движение к-) и персональным, что оставляет пространство для аутизации и отдаления (движение от-). Где-то в этом пространстве и происходят терапевтические изменения.   

  Лекторий Новогоднего интенсива на Гоа, январь 2020 г.

Я этом тексте я хотел бы предложить поразмышлять над двумя вопросами - нужны ли гештальт терапевту базовые знания в области клинической психопатологии и, если на этот вопрос будет получен утвердительный ответ - что нового привносит гештальт подход в измерение клинической практики? Первый вопрос поставлен не случайно - я часто сталкиваюсь с представлением о том, что идеология гештальт терапии, которая, как известно, относится к экзистенциально-гуманистическому направлению, исключает необходимость в сужении человеческой ситуации до прокрустова ложа клинического диагноза. В подобном направлении можно дойти до утверждения ценностей антипсихиатрии, которая считает психический диагноз социальным конструктом, установление которого инвалидизирует личность и закрепляет ее в ущербном статусе отклонения от нормы. В этом тексте я не буду касаться очень широкой темы разграничения психического здоровья и нездоровья, остановлюсь лишь на описании того, как гештальт терапия расширяет представление о клинической психопатологии.     Начнем разговор с описания трех уровней диагностики, которое нам понадобится в дальнейшем. Первый уровень относится к традиционной медицинской модели и рассматривает клиническую психопатологию как постепенное движение от симптома к синдрому (совокупности симптомов), а затем отнесение совокупности синдромов к определенной нозологической единице. На этом уровне контурная карта континуума психического пространства оказывается расчерченной отдельными областями со специфическим характеристики, позволяющими отделить одну от другой. В самом широком смысле это поле включает в себя уровень психического расстройства - невротический, пограничный, психотический - а также его форму.   Недостатком этой модели является отчуждение симптома от личности, так что медицинская модель сама по себе оказывается ятрогенией, то есть поддерживает идею избавления от страдания путем внешнего воздействия на организм (чаще всего медикаментозного) и тем самым отнимает у субъекта возможность управлять своей жизнью. Кроме того, объединение синдромов в нозологическую единицу не отражает логики психического страдания и здесь закладывается пропасть между медицинской моделью и психотерапевтической,  которая стремиться к герменевтическому толкованию симптома. Так, в медицинской модели депрессия и меланхолия могут быть отнесены к одной группе эмоциональных расстройств, тогда как в рамках психотерапевтической модели они обладают абсолютно разными характеристиками на уровне субъективного смысла и способа выстраивать отношения.   Второй уровень диагностики, который можно назвать системным или функциональным, позволяет сдвинуться с этой точки и пойти дальше, рассматривает симптом как форму индивидуального бытия. Это означает, что симптом вырастает из человеческой ситуации и выполняет в ней определенную стабилизирующую функцию. В гештальт подходе существует уже ставшее традиционным понимание симптома как формы творческого приспособления, которое когда то помогло справиться с трудной ситуацией, а в дальнейшем превратилось в повторение без учета постоянно меняющихся обстоятельств. В рамках этой модели любой симптом имеет некоторый смысл, который нуждается в распознавании. Такой взгляд на симптом отражает базовую концепцию гештальт подхода о том, что изменения происходят не благодаря воздействию на что-либо, а вследствие осознавания того, как устроена ситуация. Симптом как стабилизирующая функция как раз и препятствует осознаванию за счет того, что является нарушенной формой коммуникации.   Следующий уровень диагностики будет существенно отличаться от предыдущих местом локализации симптома. В нозологическом диагнозе симптом отчужден от клиента и напоминает внешнего врага, который атакует личность. Функциональная диагностика делает симптом частью  клиентской системы и рассматривает его как некоторое послание, которое зашифровано в виде душевного страдания. Следующий уровень - феноменологический или диалоговый - позволяет воспроизвести это послание непосредственно в актуальных терапевтических отношениях. На этом уровне мы перестаем рассуждать о том, какой смысл имеет симптом в рамках истории, которую рассказывает клиент. Мы наблюдаем за тем, как этот смысл конструируется прямо сейчас. Любой контакт по своей природе является интенциональным, то есть содержит в себе потребность, удовлетворение которой может быть поддержано терапевтом или нет. Соответственно, на этом уровне инструментом диагностики становится сам терапевт, точнее то впечатление, которое на него производит клиент своей историей, своим молчанием и вообще, присутствием рядом.   На феноменологическом уровне диагноз становится формой контакта, а задачей терапевта оказывается способность поддерживать его интенциональность. Здесь терапевт выходит за пределы медицинской модели, которая требует от него желания исцелять клиента, производя интервенции для перевода ненормального состояния в нормальное. То, с чем приходит клиент, является выражением его оптимальных контактных способностей, которые могут быть осуществлены с максимально возможной открытостью и свободой. Феноменологический уровень диагностики является наиболее точным, поскольку обнаруживает и обслуживает индивидуальные потребности каждого клиента.   Этот уровень нельзя считать только диагностическим, поскольку на нем осуществляется и терапевтические изменения. Если нозологию, как структурную единицу можно рассматривать как фон, то фигурой будет определенный способ отношений клиента и терапевта. Каждая сессия позволяет прожить эту фигуру с опорой на осознавание - опыт полученный в результате, перемещается в фон, тем самым производя в нем изменения. На этом уровне процессуальное измерение терапевтического контакта оказывает влияние на структуру нозологии.   Феноменологическа диагностика позволяет определить особую позицию терапевта, в которой он является со-участником терапевтического процесса, а не просто внешним наблюдателем. Интенциональность клиента может быть развернута в сторону терапевта только если последний затронут происходящим и включен в ситуацию. Можно посмотреть на это с другой стороны - позиция терапевта определяет то, что будет происходить в отношениях. Терапевт становится частью системы клиентского опыта и именно это позволяет клиенту продвинуться в своем исследовании. Терапевт оказывается тем недостающим символическим паззлом, который позволяет собрать незавершенную ситуацию клиента в законченную композицию.   Феноменологическая диагностика позволяет ответить на очень важный вопрос - в чем состоит нужда и задача клиента? Что ему необходимо для завершения какого-то остановленного процесса развития? Ответ на этот вопрос может возникнуть только в ситуации как отклик клиента на пристутсвие терапевта. Более того, этот ответ часто вообще не представлен на вербальном уровне, поскольку является результатом эмоционального обмена. Либо же ответ на этот вопрос проявляется как часть процесса символизации, который как раз запускается на этом уровне.   Таким образом, использование комплексного подхода к диагностие позволяет получить наиболее адекватную репрезентацию клиентского опыта. Метафорически можно представить, что нозологическая диагностика, соотнося формы субъективного страдания с известными психопатологическими моделями, предлагает для наблюдателя своеобразную карту местности. Функциональный диагноз, за счет придания смысла наблюдаемым симптомам, позволяет понять, в какой именно точке на карте находится субъект. Феноменологический подход в этой метафоре выступает в роли компаса, определяющего  направление, в котором будет разворачиваться путешествие, то есть терапевтическая ситуация.   Терапевт проходит путь от метапозиции наблюдателя к включенности проводника и обратно. Клиническое видение на этом основании оказывается важным элементом терапевтического процесса. Подобно навигационной звезде оно позволяет обратиться к символическому фону терапевтических отношений, другими словами, к профессиональному нарративу. Система “клиент-терапевт-сообщество” обладает большей устойчивостью, чем диадные отношения. Соответственно, комплексная диагностика избавляет терапевта от двух крайностей - с одной стороны, непреодолимой дистанции в качастве эксперта по субъективности клиента, которым он не может быть просто по факту раздельности сознаний, а с другой - от слияния с тем, что клиент предлагает в качестве своей неповторимой уникальности.   Теперь ответить на заданные в начале текста вопросы станет гораздо проще. Гештальт подход дополняет традиционную клиническую практику возможностью более точной фокусировки на потребностях клиента за счет анализа его способа построения контакта с терапевтом, поскольку потребности вплетены в отношения и являются их неотъемлиемой частью. С противоположной стороны, традиция клинического мышления позволяет синхронизировать работу гештальт терапевта с профессиональным сообществом, формируя некоторую рамку для того пространства, где проходит его деятельность. В нескончаемом противопоставлении структуры и процесса клиническое мышление и перспектива гештальт подхода создают диалектическое напряжение, необходимое для развития качественных терапевтических отношений.      

Когда поднимается вопрос о формах организации психической реальности, среди многочисленных вариантов ее структуры можно выделить две основные формы, расположенные на противоположных полюсах континуума. Речь идет о невротической и психотической организациях, причем эта формулировка предполагает отсутствие какого-либо понятия “психическое здоровье”, находящееся за пределами этой классификации. Все, что привычно относится к здоровой психике так или иначе организовано невротически и более или менее известно “изнутри”. Попробуем коснуться мало понимаемой из невротической модели области психотического опыта и опишем феномены, из которых он состоит.         Для Фрейда психотический опыт был прямо противоположен невротическому, в котором сильное Ego препятствует бессознательным проявлениям, формируя мощные репрессивные защиты от запретного возбуждения. Результатом работы этих защит становится материал вытеснения, который и определяет всю дальнейшую жизнь невротика, появляясь в ней в виде оговорок, сновидений, странных выборов и всего того, что создает дефицит осознавания и намекает на  существование еще одного уровня смыслов. Психотический опыт, напротив, организуется вокруг слабого Ego, которое не имеет возможности сопротивляться бессознательному, так, чтобы не быть заполненным его хаотическими проявлениями. Поэтому психотический клиент через расщепление и отрицание формирует ригидный, но хрупкий вариант идентичности, не предполагающий полисемантичности толкований, поскольку еще одна версия происходящего повергает психотика в хаос неопределенности и грозит исчезновением Ego. Если идентичность пограничной личности фрагментирована, то есть состоит из разрозненных и плохо связанных друг с другом, но устойчивых элементов, то идентичность психотика как будто бы держится на волевом усилии и все время нуждается в перепроверке.   Этот экзистенциальный ужас исчезновения более подробно описан в рамках теории объектных отношений, которая рассматривает психотический опыт как одну из незавершенных задач раннего развития. Выход из симбиотических отношений, когда мать и ребенок представляют из себя одно целое, возможен если только эти отношения дают ощущение безопасности и спокойствия. Если ребенок, пока еще не имеющий собственных механизмов для регуляции возбуждения, не получает успокоения от матери, он остается с ощущением того, что жизнь является опасным местом. Психотический клиент испытывает ужас распада связного Ego и это сильно отличается от страха поглощения или отвержения пограничного клиента, поскольку переживания последнего затрагивает вопросы отношений, а не существования. Можно сказать о том, что дальнейшая “взрослая” психотическая жизнь является компенсацией потери контакта с безопасной реальностью.   Конъюнктура психотического клиента состоит из раннего разочарования в способности реальности удовлетворить его потребности, которые, после череды отказов, приобретают форму зияющей пустоты. С одной стороны, это рождает ощущение того, что прореха никогда не сомкнется, с другой - что ненасыщаемая воронка может поглотить объекты любви и тогда они сами исчезнут. Такое переживание обращает стремление к родителям на себя, потому что тем самым психотик спасает реальность от уничтожения. Выбор развития происходит между аутизацией и попыткой встроиться в действительность. Для того, чтобы осуществить последнее, необходимо интроецировать опыт удовлетворяющих отношений, которые дают достаточно поддержки для развития. Психической реальностью становится то, что ранее было в отношениях. Можно сказать что психотик не находит свое место в происходящем.   Итак, всеобъемлющее ощущение внутренней пустоты является базовой компонентой психотического опыта. Это переживание хрупкости Эго, не имеющего устойчивой структуры и способного разрушиться под влиянием бессознательных аффектов ужаса, связывается с тотальным одиночеством, как отсутствием связей с человеческой реальностью. Последнюю мы можем рассматривать как общее семантическое пространство, для вхождение в которое необходимо обладать определенным набором кодировок, которые синхронизируют наше восприятие. Другими словами, пропуск в общую конвенциональную реальность опосредуется некоторым правилом для того, чтобы выделить из множества вариантов восприятия какой-то один. Невротическая организация начинается с момента инсталляции этой программы, когда во время эдипального конфликта отец устанавливает запрет и одновременно очерчивает пространство возможного.   Отцовская функция создает базовый фундамент смыслов, обладая которым, можно импровизировать и фальшивить, сохраняя при этом ощущение семантической принадлежности. Можно скользить вдоль привычных значений, держа перед глазами хлебные крошки для возвращения назад. Невротик при любом раскладе способен отыскать дорогу к символическому дому, который не знаком психотику. Психотик выпадает из ведущего и поэтому общедоступного семантического поля, поскольку у него отсутствует инсталляции оператора, который прописывает структуру символического порядка. Он лишается ощущения родства и не чувствует себя своим в окружении, в котором себя обнаруживает. Шизоидный опыт связан с отсутствием базовой безопасности, когда нет опоры на принадлежность. Поиск безопасности становится важнейшей задачей, без которой прочие способности оказываются нереализованными и поэтому психотический опыт это своеобразная остановка в движении к общности и разделенности.   Психотик формирует безопасность парадоксальным способом. Не имея возможности соотносить явление и символ так, как принято в окружающей реальности, к которой он не принадлежит в силу отсутствия этого понимания, психотик устанавливает это соответствие произвольным образом. Он пытается овладеть отсутствующей функцией и, таким образом, продуктивная симптоматика в виде бреда и галлюцинаций отражает эту попытку замещения. Несмотря на то, что психотические симптомы существенно дезорганизуют жизнь, они оказываются единственной формой контроля над реальностью, в которой психотик не укоренен. Бред это высказывание, которое обращено к отсутствующему символическому отцу и оно, как всякий символ, не является производным реальности, но наоборот, формирует ее и дает ей жизнь.   Включение в символическую реальность означает возможность быть услышанным, поскольку явление,стоящее за символом,будет распознано ее участниками предсказуемым образом. И если невротический клиент пребывает в символической реальности по умолчанию и поэтому способен играть с ее формой, то психотик стремиться схватить эту реальность и овладеть ею поймав в сети слов. Невротический субъект относится к символу так, как будто он имеет некоторое отношение к объекту, тогда как психотик - словно символ и есть объект. У невротика между самим собой и реальностью существует галлюцинаторная прослойка, которая, словно текстура, натянута на грубую и однозначную поверхность. Психотик прикован к этой поверхности и не имеет свободы отдаляться и приближаться к ней так, как ему заблагорассудится, он раб реального, он является частью пейзажа, он связан пуповиной с животным миром. Психотик стоит на фундаменте в то время как невротик парит в аэродинамической трубе над его поверхностью.   Символ обретает свое значение в референтном поле, один символ указывает на другой и место, в котором текстура прикрепляется к реальному, может спонтанно меняться. Есть мнение, что для психоза характерен хаос и отсутствие структуры, но можно сказать и обратное - психоз, что захваченность структурой. Невротический клиент способен допустить, что происходящее является частью его психической реальности, которая может меняться, если меняется определенная система отношений. Психотик уверен, что между его субъектностью и реальностью можно поставить знак равенства. Поэтому или реальность целиком управляет внутренней жизнью психотика, или наоборот, он способен воздействовать на нее напрямую, обращаясь с ней как с частью своего тела.     Психотический дискурс устроен очень просто, несмотря на то, что он может быть нашпигован фантастическим и неправдоподобными вещами. В отличии от невротического, в нем нет внутреннего пространства, которое содержит сомнение, релятивизм и двойственность. Психотик может испытывать амбивалетное отношение к объекту, однако он не способен иметь отношение к этому отношению, то есть, он не может быть тревожным или растерянным по этому поводу. Если психотик больше участвует в происходящем, то невротик больше участвует в отношении к этому участию.   В традиционном понимании психотик не видит разницы между объективной и психической реальностью. Если для невротика конфликт разворачивается внутри психики, то для психотической организации он вынесен на ее периферию и возникает там, где психическое формируется. Другими словами, Я психотика не имеет четких границ и поэтому психотической клиент может переживать себя с одной стороны, захваченным чем-то внешним, а с другой - исчезающим, не имеющим достаточных оснований для собственного бытия. Как будто бы в момент пробуждения реальность необходимо всякий раз конструировать заново, поскольку она не сохраняется в собранном виде.   Психотической пациент плохо понимает, как с собой обращаться. Словно бы инструкция по пользованию собой написана на неизвестном ему языке.  Все, что рождается в его теле, все его проживаемые феномены кажутся неестественными, поскольку формирование базовой безопасности включает в себя называние и определение. Недостаточно просто сотворить твердь и свет во тьме - после этого необходимо утвердить, что это хорошо. Без этого признания со стороны родителей, психотик ощущает себя чужим в собственном теле, оно кажется ему взятым напрокат. Психотик фундаментально не уверен в себе, потому что он изначально не подтвержден, и поэтому вынужден прикреплять себя к тому, что находится за пределами его психики. В результате этого психотик оказывается или тотально растерянным, или наоборот, слишком ясным, производящим впечатление, что у него отсутствует бессознательное, поскольку галлюцинаторной прослойка создается за счет высших психических защит, которые являются достоянием невротическое клиента.   Психотик с легкостью формирует новые парадоксальные заключения, идущие вразрез со здравым смыслом и не сомневается в их валидности, однако эта способность обусловлена потребностью в нахождении универсального значения, той точки, с которой начинается его личная история (включающая в себя и весь окружающий мир). Он озабочен поиском дна, поскольку все время тонет в неопределенности. Психотик создает собственную модель реальности и успокаивается в этом воображаемом порядке, тогда как развязывание психоза возникает вследствие обнаружения другого смысла и тогда психотический клиент оказывается затопленным не упорядоченный потоком хаотических значений.   Терапия психотического клиента выстраивается вокруг его способа совладания с реальностью, в которую он был приглашен, но с которой не был ознакомлен. Психотический дефект, который появляется на раннем этапе развития, невозможно отформатировать из взрослого состояния, однако вполне реально компенсировать его влияние с учетом того, какую функцию он выполняет. Поскольку психотический клиент более всего озабочен проблемой безопасности, которая нарушается в тот момент, когда он теряет контроль над тестированием реальности, работа может быть направлена на исследование того, как образуется его опыт. Другими словами, если психотик привычно обеспечивает безопасность, овладевая словами, которые связывают реальность, то другим источником успокоения может стать связывание сознания и тела. Символы создают контуры реальности, расшатывание которых чревато развязыванием психоза. Тело создает векторы движения в пределах этих границ. Мы не должны стараться затащить психотика в нашу реальность, но обучая его лучше ориентироваться в своей, тем самым можем способствовать символическому обмену между этими двумя измерениями.  

Нарцисс это самовлюбленный эгоцентрист или человек, нуждающийся в любви? Как стоить отношения с нарциссом и как нарциссу строить отношения с самим собой?     В ходе вебинара касаемся следующих тем: что такое нарциссический характер происхождение нарциссизма: особенности процесса сепарации-индивидуации, регуляторная функция стыда, незавершенная задача развития, особенность объектных отношений феноменология нарциссической личности: расщепление, неспособность к эмпатической индивидуации, магическое мышление, гиперконтроль, нарциссическая травма, нарушение способности к ментализации качество отношений с нарциссической личностью и как в них выжить? ВАЖНО! Прокручиваем ползунок до синей горизонтальной черты вправо, запись началась до выхода в эфир  

Паническая атака в психическом измерении проявляется в виде внезапной дезориентировки, как будто привычный поток жизни нарушается и человек обнаруживает себя находящимся в угрожающей и незнакомой обстановке, отрезанным от всего того, с чем он был ранее связан. Словно бы мир стремительно отдаляется и становится тусклым пятном на другом конце калейдоскопа. Паническая атака воспринимается как неожиданный разрыв питающей пуповины, отчего нарушаются естественным процессы поддержания жизнедеятельности. Место, куда переносит нас паническая атака подобно урагану из страны Оз, является безжизненным и пугающим и кажется, что его невозможно преодолеть, чтобы вернуться обратно. Это действительно ощущается как состояние интенсивного одиночества, как будто гравитация исчезла и всех людей разбросало по космосу. Феноменологический подход к пониманию панической атаки дает много интересного материала. Например, одной из форм катастрофических фантазий на острие приступа паники является переживание смерти или беспомощности. Тема смерти, как экзистенциальной драмы, в данном случае является линзой, с помощью которой можно рассмотреть имеющиеся, но привычно игнорируемые сложности жизненной ситуации. Переживание надвигающейся смерти в метафорической форме делает скрываемое более явным. Например, возможность умереть прямо сейчас часто сопряжена с сожалением о несбывшемся. Перспектива немедленной смерти сокращает время на размышления и конфронтирует с пугающей реальностью в которой жизнь уже прожита и в ней  действительно ничего не произойдет, если оставить все так как есть, без изменений.  Паническая атака это репетиция смерти, в которой происходит оценка текущего состояния жизни.   Симптоматика панической атаки очень хитро организована. С одной стороны, мы понимаем, что симптомокомплекс пароксизма тревоги в виде тахикардии, одышки, головокружения, дереализации и так далее, не связан с органическими изменениями и является следствием нарушения процесса переживаний. То есть симптомы паники это результат нарушенных отношений между организмом и средой и необходимо в главным образом обращать внимание на причину этих нарушений. А симптом должен выноситься за скобки. Но с другой стороны, выраженность симптома настолько велика и аффект так сильно заполняет психический аппарат, что основной задачей для испытывающего приступ паники является избавление от симптома, тогда как все остальное отходит на задний план. В этом состоит сложность переживания панической атаки. Насколько я знаю, еще никто не умирал непосредственно от приступа тахикардии, однако много несчастных случаев происходит при попытке справиться с паникой, то есть бороться с симптомом. Это фактически делает ситуацию безвыходной.        Как известно, в обычной жизни психические защиты надежно сохраняют стабильность нашего Эго. Мы справляемся с тревогой как вызовом новизне либо с помощью этих механизмов, либо развиваясь в направлении собственного страха. Иногда вызов ситуации бывает настолько мощным, что привычные механизмы не справляются с психическим возбуждением и покровы бессознательного срываются слишком резко. Паническая атака возникает как реакция на актуализацию бессознательного конфликта без возможности его пережить. Из-з этого возникает выраженный разрыв между интенсивностью телесного ответа и способностью его переработать с помощью психического аппарата. В этом проявляется еще одно катастрофическое переживание внутри паники - ощущение потери контроля над собственной жизнью. Как будто симптом становится демоном, нападающим из-за угла и эту внезапную атаку невозможно предугадать.          Паническая атака похожа на резкое расстройство адаптации, когда привычные способы ориентации внезапно перестают работать. Если движение из точки А в точку Б хорошо тем, что можно видеть хлебные крошки, по которым можно вернуться обратно, паническая атака это трансгрессия в Батаевском и Гарри Поттеровском понимании, буквально означающая перемещение за границу своих возможностей. Паническая атака предлагает попытку собраться заново на неопределенном пока основании, это приглашение замедлиться там, где спокойное течение переходит в вертикальную плоскость водопада.      Паническая атака, как и любой другой психический симптом, имеет не интрапсихическую, но интерпсихическую локализацию. Послание панической атаки состоит в том, что привычные механизмы совладания с тревогой оказываются несостоятельными со стратегической точки зрения; это тревожный звонок о том, что благодаря им для человека пропадает не только перспектива, но и опора. Другими словами, паническая атака подобно увеличительному стеклу более ясно демонстрирует продолжающуюся изоляцию и отчуждение человека от источника того, что его питает и поддерживает. Паническая атака в символическом виде является финальной точкой этого отчуждения, это краткое содержание последующих серий, если в жизни человека не произойдет качественных изменений.     В рамках панической атаки происходит тройное отчуждение симптома. Во-первых, движение от ситуации к симптому одностороннее и, подобно тому, как из тени невозможно получить изображение источника света, просто взглянув в обратном направлении, эту обусловленность очень трудно осознать. Во-вторых, непосредственное переживание симптома избегается вследствие его невыносимости, и, хотя в самой его глубине обнаруживается символический концентрат ежедневного страдания, рябь на поверхности мешает ясному видению. Паническая атака это телесная транскрипция Безымянного.  В-третьих, симптом замыкает реальность на субъекте и последний проваливается в свой персональный Ад, состоящий исключительно из собственных отражений.   И если смысл панической атаки в том, что она создает сужение, концентрацию событийности такой плотности, что справляться с этим можно только через телесное отреагирование,тогда задача терапевтической работы состоит в том, чтобы осуществить обратный процесс. А именно - расширить рамки переживаемого, привлечь в свидетели контекст, связать тревогу с обстоятельствами, семиотизировать тело, которое кричит тогда, когда отсутствует речь, сформировать отношение к тому, что на первый взгляд лишено всяческого смысла.     

Запись семинара "Динамическая концепция личности", Хабаровск, апрель 2015 г. Даниил Хломов - автор широко используемой в гештальт-терапии ДКЛ, директор долговременных обучающих программ "Московский Гештальт-институт (МГИ)", член профессионального совета и ведущий тренер МГИ, супервизор, сертифицированный гештальт-терапевт, держатель сертификата EAGT, Президент Ассоциации психологов-практиков, член Международной Ассоциации Групповой Психотерапии, член FORGE - международной тренерской федерации в области гештальт-терапии, член Совета Международной ассоциации развития гештальт-терапии (AAGT), постоянный тренер международных программ по гештальт-терапии (Германия, Франция, Великобритания, США) Организатор: Дальневосточное Гештальт Сообщество, https://www.facebook.com/gestalt.dv

Мой интерес к работе с психической травмой в большей степени локализован в области  терапии посттравматического расстройства, то есть такого состояния, которое возникает в результате плохо прожитого травматического опыта. В данной статье описаны некоторые общие соображения по поводу терапии подобных состояний, выведенные через исследование клинического случая. Этиологически посттравматическое расстройство занимает срединное положение между острой травмой, полной затопляющих, недифференцированных аффектов и психическим истощением, оператуарным состоянием, при котором клиент отделяется от своих влечений. Поэтому симптомами посттравматического расстройства являются: потеря базовой безопасности как реакция на столкновение с невозможной ситуацией, угрожающей потерей целостности Я; фоновая тревога и недифференцированное соматическое напряжение; токсические эмоции в виде стыда и сниженной самооценки; склонность к навязчивому повторению как шанс прожить этот опыт по другому. Задачей в работе с ПТР является получение доступа к диссоциированным переживаниям в безопасной атмосфере терапевтических отношений и ассимиляция травматического опыта в более широком контексте ассоциативных связей. Для того, чтобы вытесненные аффекты могли занять свое место в опыте, их необходимо прожить. Интеграция осуществляется благодаря работе переживания, которая включает целостное соединение аффективных, сенсорных и когнитивных компонентов. При выраженной травме ПТР является важной остановкой на пути к психической смерти и предохранением психики от распада за счет сохранения редуцированной, но тем не менее целостности. Это пауза, которая предполагает усилия по поиску ресурсов для ассимиляции и более полной интеграции. Если рассматривать ПТР как результат блокировки переживания аффектов, тогда важным в работе становится обнаружение терапевта как Другого, который способен утешить. В работе клиент как бы одалживает у терапевта временно выключенную способность к самоутешению. Травмирование всегда происходит в одиночестве и тогда выходом из травмы становится перспектива диалога и разделения аффектов с кем-то. В ПТР клиент присутствует в виде рассказа, который ни к кому не адресован. Он рассказывает историю, которая не наполнена аффектами и поэтому в ней невозможно обнаружить самого клиента. Складывается ощущение, что он предлагает повествование о третьем персонаже. Совершенно непонятным остается то, какие ощущения и переживания могут быть у того, кто помещен в этот нарратив. Клиент смотрит на свою жизнь как бы со стороны. Если мы попробуем обнаружить клиента, то на его месте мы встретим человека, лишенного интереса к самому себе. Интенсивная базовая тревога не позволяет обращать внимание на сферы жизни, выходящие за пределы условий биологического выживания. Возможно, что ресурсом для пробуждения интереса к себе и является способность адресовать свою историю Другому. Однажды на прием обратился молодой человек 39 лет, страдающий психосоматическим расстройством в виде кардиалгий и головокружения. Указанные расстройства появились у него около 3-х лет назад после того, как его супруга, без объявления войны, ушла к другому человеку. В этом случае мы можем рассматривать в качестве травмы  нарушение в структуре значимых отношений, которое угрожает целостному представлению о себе и означает капитуляцию перед неизбежной ситуацией. Известно, что расставание произошло очень быстро, без выяснения отношения, таким образом травмирующее событие оказалось внезапным и неассимилированным. Со слов клиента он старательно избегал провления негативных эмоций, поскольку не хотел показывать окружающим своей печали, и поэтому негативная эмоциональная симптоматика быстро проявилась в виде позитивной соматической. С аналитической точки зрения можно рассматривать данные партнерские отношения как эмоционально зависимые, с плохо простроенными границами между партнерами, таким образом, что разрыв этой связи прошел не по границе двух субъективностей, а через вторжение в личное пространство клиента. Таким образом, потеря объекта привязанности воспринималась как потеря части самого себя, что привело к значительной либидинозной дезинвестиции Самости. Феноменологически клиент описывал потерю супруги не просто как потерю объекта, но как лучшей части себя, которая отвечает за креативность и возможность получать удовольствие. Супруга ушла и вместе с ней ушло желание жить. Травматический опыт здесь повторял историю преждевременной сепарации, когда ребенок без достаточно развитой автономии не способен интроецировать материнскую заботу о себе и все время нуждается в постороннем объекте для достраивания собственной идентичности. Работа с данным пациентом проходила в несколько этапов. Я думаю, что будет лучше, если под этапами будут пониматься фокусы работы, которые на всем протяжении терапевтических отношений сменяли друг друга не последовательно, а сочетались в произвольном порядке. Поскольку на первом месте в структуре ПТСР выступали психосоматические симптомы, работа вначале была направлена на осознавание дефицитарного характера жизни. Скука, в которой пребывал клиент, стала его второй кожей и в этом состоянии он или занимался механическими делами, не требующими эмоционального включения или испытывал тревогу и соматические симптомы, когда ее обнаруживал. На первом этапе работа была направлена на осознавание тотального контроля, который присутствовал в способе жизни клиента. Жизнь здесь и сейчас была для него совершенно не важной, поскольку ближайшее будущее всегда омрачалось ожиданием неминуемой катастрофы. Случайность становилась центром притяжения и поэтому существование делалось стерильным, как хирургический стол. Настоящее было подготовкой к трагическому будущему, поэтому его необходимо сделать безжизненным и неспособным породить угрозу. Работа была направлена на конфронтацию с эготическим способом построения контакта и обнаружением областей жизни, которые не могут быть взяты под контроль. Мы исследовали возможность доверять себе в ситуации неопределенности и получать удовольствие от способности принимать вызовы бытия. Следующим важным фокусом работы была линия заблокированных переживаний. Эти переживания были связаны с завершившимися отношениями. В самом начале работы было заметно, что клиент склонен подменять собственным желания конформными установками и испытывает трудности в проявлении агрессии. Так для него очень привычным оказывался полюс, связанный с пассивно- агрессивным паттерном поведения - он чувствовал грусть, обиду, считал себя несправедливо покинутым и даже его негодование по поводу коварства жены, которая ушла молча, оставалось запертым внутри. Интенсивность переживаний при этом была крайне незначительна - он переживал грусть "как бы", а злости не чувствовал вовсе. Следующим фокусом работы, логично вытекающим из предыдущего, была тема, связанная с трансферентными характеристиками клиента. Помимо ощуещния скуки и соматического контртрансфера, у меня возникали ощущения, которые можно было охарактеризовать в рамках феномена проективной идентификации - мне хотелось мстить за скуку. Подобные компоненты отношений были характерны и для отношений между клиентом и его супругой. Нашей задачей на этом этапе стала попытка обнаружить страсть клиента, форму его присутствия в своей собственной жизни. С точки зрения теории Self можно сказать, что клиент обладал ограниченным доступом к функции Id, стремясь сделать свою жизнь лишенной психического возбуждения, поскольку оно, будучи недифференцированным, усиливало соматические ответы и приводило усиление неприятных ощущений в области сердца. Мы работали в методе фокусирования, то есть клиент концентировался на телесных ощущениях, придавал им форму, давал названия и субъективную оценку, обращал внимание на их изменениях и таким образом развивал способность к эмоционально чувственному осознаванию. Это позволило сделать шаг за фасад соматического ответа и обнаруживать переживания и потребности, которые могли становиться источником для воодушевления. Можно сказать, что в переживании разрыва отношений клиент остановился на стадии гнева и бессилия, причем переживания гнева оставались для него недоступными. Также у клиента не было возможности перейти на следующую стадию переживания горя - он не чувствовал печали, говоря об этом чувстве как о том, что должно быть, но не ощущается. Таким образом ему была недоступна ассимиляция травматического опыта и одна из стратегий работы была направлена на исследование ценностей отношений и того, как именно изменилась жизнь после ухода жены. Эта тема оказалась очень плодотворной, поскольку помимо благодарности к жене и тому времени, пока они были вместе, она позволила сосредоточиться на текущих отношениях и занять в них более осознанную позицию. В заключение приведу описание небольшого куска терапевтической сессии, который на мой взгляд был очень важен для понимания того, как клиент не берет ответственность за свою жизнь, занимая зависимую позицию по отношению к терапевту. Мы остановились на метафоре текущей жизненной ситуации, которая выглядела следующим образом - клиент находится в тоннеле, из которого ведут два выхода. Моя интервенция заключалась в конфронтации с настойчивостью клиента к повторению и хождению по кругу. Я сказал о том, что все, о чем мы могли говорить здесь, уже сказано. На этом уровне выхода не существует. Я готов сколько угодно возвращаться и следовать за клиентом, но я не могу сделать шаг за него. Если бы я любил приврать, я бы написал, что в этом месте клиент заплакал и танцуя, ушел вдаль. Однако, вместо этого было просто долгое молчание и как мне показалось, клиент впервые испытал грусть как чувство, а не как символ переживания. Отчаяние, которое обладает исцеляющим потенциалом, поскольку отбирает надежду, что все однажды поменяется само собой. И тогда кризис из состояние тупика превращается в перспективу для развития.  

Ментализация это процесс, отвечающий за состояние репрезентаций, то есть того, как происходящее с нами получает свое представительство в психическом аппарате. При дефиците ментализации описываемые события либо не наполняются эмоциональным содержанием, либо наоборот, эмоциональным процессам не придается никакая концептуальная формула. В этом случае вспомнить, фактически означает прожить заново, потому что эмоциональный компонент деятельности существует только связанный с поведением и не имеет репрезентации в памяти. В противоположном варианте репрезентаций так много, что они не увязываются в целостную картину, создавая впечатление недостаточной ассимиляции происходящего.   Ментализация выполняет следующие важные функции. Во-первых, с помощью ментализации происходит связывание биологического и психического, то есть сведение телесных, эмоционально-чувственных и когнитивных измерений в одну целостную картину. “Ментализировать” фактически означает совершать работу по выделению фигуры осознанной потребности из недифференцированного фона  телесного возбуждения. Происходящее становится доступным для символизации (я понимаю, что со мной) и передачи этой информации другому (я могу о себе рассказать). Ментализация делает меня более ясным для себя самого и для другого.   Во-вторых, благодаря ментализации мы приходим к выводу, что другой человек имеет достаточно собственных оснований для поведения и его реальность может сильно отличаться от той, в которой привыкли находиться мы. Это снижает предубежденность в отношении другого и позволяет сохранять готовность встретиться с возможным в форме непривычного. Развитая ментализация сохраняет неопределенность в понимании Другого достаточной для того, чтобы перестать рассматривать собственные проекции как единственный ориентир в его внутреннем мире. Развитая ментализация поддерживает стабильность саморепрезентации, поскольку в этом случае становится вполне возможно подумать чужую мысль и затем вернуться к своим собственным.   Еще одна важная особенность ментализации - она признает необходимость Другого в качестве мета-потребности, которую невозможно удовлетворить до конца. Ментализация обращает внимание на то, что жажда признания со стороны Другого является движущей  силой всех наших желаний. Благодаря ментализации Другой способен выступать в качестве субъекта Я-Ты отношений, а не только быть функцией для снижения интенсивности влечений. Вокруг этой потребности организуется диалог, в том числе и как пространство для терапевтических изменений. Потому что самосознание является результатом взаимодействия.   При нарушении ментализации клиент останавливается в возможности говорить о своем состоянии. То есть, он страдает от того, что переживает тяжелые эмоции, но не может сделать шаг вперед и сделать заключение о том, из-за чего это происходит. Погружается в переживания, не имея возможности их назвать и тем самым присвоить, ввести этот элемент жизни в психическую реальность. В результате он как будто оказывается на необитаемом острове, не помня, откуда он пришел и куда направляется. Эта растерянность, эта прореха в созидании собственной жизни, является наиболее мучительной компонентой переживаний, поскольку любую трудность легче пережить, помещая ее в контекст общей жизненной ситуации. Итак, растерянность, возникающая из непонимания того, что происходит,  как увеличительное стекло многократно усиливает страдание. Второй важной составляющей является переживание одиночества.   Под одиночеством здесь имеется в виду переживание эмоциональной недоступности себя для другого и наоборот. Это выражается в невозможности поверить в то, что терапевт действительно может сочувствовать и поэтому его поведение излишне рационализируется. Например, фразы “ты говоришь это всем” или “ты говоришь только потому, что не желаешь причинять мне страдание правдой” содержат в себе и высокую потребность в заботе и интенсивное сопротивление этому обнаружению. Складывается впечатление, что клиент сильно сдерживает в себе потребность в другом, потому что в глубине своего естества не верит в отклик с той стороны. Таким образом, становится непонятно как то, из-за чего происходит страдание, так и то, что будет полезным для исцеления. И  переживания закрываются двойной печатью.   Клиент легко соглашается с тем, что соотносится с хорошо освоенным полюсом собственной неполноценности и испытывает трудности в ассимиляции опыта, подтверждающим его значимость для другого. Он исключает себя из пространства диалога так, как будто совместная деятельность невозможна и ничего не происходит “между”. Он объясняет происходящее или тем, что во всем виноват сам или тем, что другой имеет подозрительные мотивы, которым нельзя доверять. Соответственно, страдание, которое распознается, почти невозможно развернуть наружу, в просьбу о поддержке. Другими словами, для того, чтобы узнать себя, необходимо попасть в отношения - видеть себя глазами другого и тем самым видеть другого как “себя”.   Отсутствие диалога приводит к невозможности обмена репрезентациями между   терапевтом и клиентом, когда последний не способен увидеть себя как элемент чужого восприятия и интегрировать эту перспективу в собственное представление о себе. Дефицит ментализации формирует серьезные трудности в течении терапевтического процесса, поскольку клиент “отказывается” интроецировать даже не столько репрезентацию, сколько паттерн эмоционально более богатых отношений. Доступ к собственной психической реальности формируется через разделение ее с другим, иначе существует возможность навсегда остаться в своей болезненной версии происходящего. Поскольку интерес терапевта воспринимается как издевательство, а его выжидательная позиция - как избегание.   Можно предположить, что подобное ощущение является результатом более раннего опыта, в котором произошла фиксация на дефицитарном аспекте объектных отношений. Нарушение ментализации возникают вследствие ненадежной привязанности. Значимый взрослый, недостаточно внимательный к эмоциональным потребностям ребенка, лишает его его возможности комфортно присутствовать в своем внутреннем пространстве, тем самым делая это место пустым и пугающим. Ребенок воспринимает отвергающее поведение родителя как следствие того, что он сам является плохим и эта атрибуция остается единственной и непоколебимой. Недостаточное контейнирование отрицательных аффектов со стороны взрослого в дальнейшем приводит к тому, что повзрослевший ребенок обучается их игнорировать, а не переживать. Таким образом, пугающее измерение эмоций становится стерильным, функционирующим в строго среднем диапазоне.  Ментализация начинает с отсутствия границ между фантазиями и реальностью у ребенка и заканчивается слишком жесткими границами между фантазиями партнеров по диалогу, когда во внутренний мир ничего не способно проникнуть извне.   “Когда я чувствую, что ты можешь проникнуть в мой внутренний мир, я чувствую тошноту” - так может говорит клиент, ощущая опасное приближение другого. Отвращение в данном случае является более архаическим чувством, чем стыд, который регулирует возбуждение, когда что то становится явным для взгляда другого. Стыд возникает на границе взглядов, тогда как отвращение символизирует нарушение границ, проникновение под кожу, извлечение ужасного, когда не только другому, но и мне самому становится ясным то, что так долго удерживалось. В этом состоянии клиент ощущает свое внутренне пространство как ядовитое и пугающее. В его фантазиях терапевтические отношения пронизаны отвращением к нему и любые действия терапевта объясняются исходя из этой перспективы.   Можно предложить такую метафору: при нарушении ментализация мембрана, которая поддерживает разницу в психическом содержании внутреннего и внешнего мира, практически перестает функционировать и тогда их составы перемешиваются, становятся эквивалентными друг другу. В начале функцию подобной мембраны выполняет опекающий взрослый, который может или отражать аффект ребенка без изменений (например, впадая в ярость), или защищаться от него. И то и другое является вредным, делая реальность эквивалентной аффекту или замыкая аффект во внутреннем пространстве. Ментализация развивается благодаря способности родителя к хорошему контейнированию, то есть изменению аффекта и его символической переработке. Если родитель вместо адекватного отражения ощущений ребенка возвращает ему свои собственные реакции, тогда это формирует в последнем разрывы в идентичности, несоответствие между состоянием и его символом. Это приводит к нарастанию уровня тревоги как неспособности доверять собственным ощущениям.   В клинической практике нарушение ментализации часто встречается в форме пограничного личностного расстройства, постттавматического состояния, психосоматических заболеваний, эссенциальной депрессии. Дефицит метализации способствует формированию отношений зависимого спектра, при котором опыт заботы о себе, достраивающий собственную идентичность, располагается в другом человеке и не может быть окончательно присвоен. В этом случае контейнирование, как функция опекуна, не становится ментализацией, как собственной способностью к самоуспокоению. Вместо этого также не простраивается граница, но уже не между внешним и внутренним, а между собой и другим. В результате, Другой имеет власть над моими чувствами и наоборот, я ответственен за то, что происходит с ним. Переживания как будто существуют как предмет мебели, которыми можно манипулировать за пределами тела. В этом месте или контроль за переживаниями теряется или появляется власть контролировать переживания другого.   Другая метафора: до тех пор, пока клиент не способен доверить свою игру в “Я -плохой” другому человеку, он будет неспособен перекинуть мостик через пропасть между собственным воображением и воображением другого, которое обладает корригирующим потенциалом. Ментализация поддерживает баланс между следующими состояниями: когда между психической и фактической реальностью границ нет совсем и когда границы абсолютно непроницаемы; ментализация делает психическую реальность имеющей отношение к реальности фактической, но не определяемой ею полностью.   Открытость психической реальности к воздействию снаружи приводит к нереалистическим ожиданиям в отношении терапии. Клиент желает от своего терапевта немедленного утешения, тогда как последний, являясь фигурой переходного пространства, может утешать только символически. То есть находиться рядом с клиентом в тот момент, когда он переживает и приглашать его не только испытывать аффект, но и говорить о нем. Задача терапевта в том, чтобы не впадать в психоз клиента, сохранять трезвость тогда, когда от него ждут поддержки в отреагировании. Терапевт приглашает клиента в метапозицию по отношению к происходящему, делая его своеобразным “третьим” в диалоге, тем, кто наблюдает за взаимодействием двух.   Рискну предположить, что терапия так или иначе направлена на восстановление функции ментализации, которая в какой то период времени была локально потеряна, но эхо подобного срыва звучит в жизни клиента до сих пор. Когда мать хронически не угадывает потребности ребенка, то это фиксируется не как сложность матери, которая не способна на эмпатию, а как проблема ребенка, который не заслуживает хорошего отношения. Ментализация не справляется со своей работой, а именно - разделить мотив и результат -  просто потому, что на этом этапе развития подобная задача оказывается слишком сложной. Но искажение идентичности сохраняется и в дальнейшем приводит к разным специфическим механизмам для ее компенсации. Например, личность формирует параноидную установку и начинает нападать и обвинять вместо того, чтобы признавать нужду и просить. В данном случае ментализация отвечает на вопрос - какой я в контакте с Другим сейчас?     Если однажды срыв ментализации приводит к ощущению себя жалким, ненужным и никчемным, то есть к таким переживаниям, которые маркируют невозможность хорошей привязанности и угрожают изоляцией, то в терапии клиент пытается ответить на вопрос -  как я сейчас могу регулировать отношения и получать от них удовлетворение? В этом месте для настройки ментализации хорошо подходит феноменологическая редукция, а именно, вынесение за скобки всего предыдущего опыта, ожиданий, обобщений и так далее. Остаются только я, ты и какой-то очень конкретный процесс между, который поддерживает взаимодействие и, таким образом, признание. Таким образом, глобальная задача по изменению саморепрезенаций решается очень маленькими шажками. Разумеется, восстановление способности к ментализации в терапевтических отношениях является первым этапом работы, за которым дальше следует признание реальности где с одной стороны, любви от родителей было достаточно для выживания, а с другой - ее кажущийся дефицит можно оплакать и жить дальше.   Следует признать, что провал в ментализации может случаться и со стороны терапевта.  Такое случается, когда клиент атакует мощными проективными идентификациями и реальность терапевта, в которой он является поддерживающим и присутствующим для, теряет свое основание.   В этом случае мы можем говорить о потере терапевтической позиции. Это  нарушает равные Я-Ты отношения и делает терапевта внешним экспертом по внутреннему миру клиента, без опоры на опыт происходящего с ним. Эта ситуация избегания терапевтом собственных сложных переживаний тем не менее может быть полезна с точки зрения исследования процессов, предшествующих подобному состоянию.   Развитая ментализация у терапевта поддерживает напряжение интереса к клиенту, поскольку говорит о том, что опыт нельзя символизировать окончательно, так, чтобы в нем не осталось загадки. Что всегда остается некоторая тайна, которая будет доступна только клиенту и ему никогда не получится сказать: “ну вот, теперь я понял тебя до конца”. Можно сказать, что терапевическая работа происходит где-то посредине между двумя субъективностями -  терапевт искажает эмоциональный опыт клиента для того, чтобы дать возможность в этом разрыве между “моим” и “не моим” развернуться новым перспективам осознавания; однако делает это в рамках диалога, который поддерживает связность контакта.     Обобщая вышесказанное, можно сделать вывод о том, что дефицит ментализации возникает в  виде нарастания аффекта при угрозе текущей и значимой привязанности. Когда отношения по каким то причинам становятся слишком опасными в плане сохранения собственных границ, тогда сбой в ментализации останавливает надвигающуюся катастрофу. Благодаря этому человек как бы сохраняет себя в шизоидном домике, защищаясь, тем самым, от исчезновения в присутствии Другого. Дефицит ментализации становится способом остановить пугающую динамику отношений, поскольку в этом случае аффект изолируется от переживаний и, не смотря на бурные проявления, не приводит к появлению угрожающего опыта. Нарушение ментализация, как способности пробрасывать мостик между собой и Другим, становится формой побега  из отношений, если диалог нельзя прекратить физически. Дефицит ментализации является проявлением нежелания что-либо решать прямо сейчас посредством лишения себя инструментария для подобного решений.