Провинциальная история А.
Беспринципный скалозуб, гуляка и бретер гусар Табачников накручивает правый ус на оброненную кем-то трость. На левом усе повисла капля шампанского, в которой вверх тормашками отражается девица Шляпникова, внезапно расцветшая перед прошлогодним сбором урожая картофеля.   Девица Ш. измучена солнцем и прикрывается веером от стремящихся к ней мух и взглядов гусара Т. В правой руке у нее записка от лавочника Буханкина, который предлагает ей незамедлительно явиться нынешним вечером в имение для оценки исключительных качеств новорожденных борзых щенков. Записка острым углом колет ладонь сквозь кружево перчатки, девица видит как солнце отражается от лысины лавочника Б. и чувствует как где-то внутри ее молодого организма просыпается невиданный ранее интерес к псарному делу. Девица изумлена и прислушивается к ощущениям.   Лавочник Б. топит баранку в чайной кружке и наблюдает вытеснение чая на скатерть согласно известному закону одного известного грека. Пытливый ум лавочника занят подсчетом времени, за которое звук от падения куска ветчины с подноса буфетчика Изморова достигнет уха дворняги Берты, которая в это время облизывает сапог гусара Т., приняв его за борзого щенка лавочника Б.   Дворняга Б. вспоминает как купец Афанасьев, непредсказуемый в своих порывах, совал ей в лицо кукиш, обильно пахнувший краковской колбасой за досадное недоразумение, случившееся с дворовой кошкой Тряпкой. Дворняга Б. терялась - ей хотелось обидеться и зарычать, но вместо этого она виляла хвостом и тыкала в кукиш носом. Ей было жаль и кошку и неосуществленную колбасу. Кошка Т. ничего не думала, поскольку лишилась формы земного воплощения.   Купец А. наблюдает приятную покатость живота, который простирался от одного края горизонта до другого, и легко посвистывает, призывая окружающих в свидетели своего благодушия. К нему приближается провинциальный художник Зябликов, который рассчитывает сорвать изрядный куш, выиграв тендер на изображение купца А. рядом с поверженным оленем и стаей борзых собак.   Буфетчик И. обходя столы по сложной непредсказуемой траектории прикидывает удачной ли была его мысль прикрыть брегет доктора Козюлина салфеткой для того, чтобы на следующим круге смести их к себе на поднос. В душе буфетчика сложный коктейль из честолюбивых помыслов, стремлением к легкой наживе и страсти к борзым лавочника Б., которые ему не по карману.   Художник З. не встретив приветливого взгляда купца А. внезапно конфузится и гладит дворнягу Б., набираясь впечатлений перед будущей грандиозной работой. Гусар Т. вспоминает о том, что ему нужен денщик и прикидывает как тонкая художественная организация сочетается с усердием чистить сапоги, обращаясь в своих умозаключениях к философу Г.   Доктор К. терпеливо массирует больное колено, которое внезапно разразилось метеорологическими предсказаниями. Он нервически барабанит пальцами по столу, ожидая буфетчика И. со стаканом воды для растворения капель, однако траектория последнего не укладывается в классические законы движения небесных тел и доктор К. погружается в воспоминания о тех временах, когда он брал уроки стрельбы у полицмейстера Ласточкина. Колено настоятельно требует платка из собачьей шерсти, желательно борзовой породы, такой, как у лавочника Б.   Полицмейстер Л. меж тем полулежит на столе и подпирая голову одной рукой, другой делает знаки таперу Пугачеву для изменения музыкального курса. Полицмейстер снял фуражку, отстегнул саблю и выронил из глаза монокль - от дальнейшего разоблачения его останавливает девица Ш., которая допила чай, звонко поставила стакан на поднос буфетчика И., едва не разбив брегет доктора К. и обвела присутствующих решительным взглядом. Полицмейстер Л. чувствует легкое возбуждение, каковое неизбежно испытывает на охоте борзой пес лавочника Б.   Тапер П. никого не замечая остервенело наигрывает легкий вальс. Его пальцы проскальзывают вдоль черно-белых клавиш, проникают в будущее и хватают ускользающие мелодические линии. Он гонится за тактами, перепрыгивает через паузы и душит ноты, накручивая их хвосты на предплечье. Тапер П. не упустил ни одной и остановился лишь когда последняя доля упала на его дрожащие ладони. Он жадно дышит, как борзая лавочника Б. на исходе долгой погони.   В воздухе висело лето и благоговение. Девица Ш. встала на ноги и обвела всех вокруг долгим, пронизывающим взглядом. Со всех сторон к ней бросились собаки и даже солнце, казалось, взяло ее голову в свою длинную, как у борзой, горячую и сухую пасть. Девица Ш. пошатывается и обрушивается в обморок.   Беспринципный скалозуб, гуляка и бретер гусар Табачников подхватывает ее за руку, словно только этого и ждет, и увозит в дальнюю губернию к родственникам, поскольку один сумел сохранить ясность в жестокой борьбе страстей и влечений, затмевающих пустотную природу ума будды Амитабхи.
Подробнее
Судьба наблюдателя
  В начале 24 века квантовый релятивизм из прекрасной романтической абстракции, существующей только в мире сверхмалых форм, превратился в горькую правду жизни для всех тех, кто состоит больше чем из одного атома. Как это произошло, оставалось загадкой - то ли Земля прошла сквозь мощный пучок радиации, то ли на ее пути оказался канал, ведущий в другое измерение. В любом случае, на следующее утро после Великого Перехода население Земли изрядно сократилось. О том, что произошло, можно было бы сказать в двух словах, однако эта простота не отменяла качества изменений. Просто в одночасье поменялись основания для персонального существования. Теперь для того, чтобы жить, двигаться и думать мне нужно быть схваченным в фокусе чьего-либо взгляда. Наблюдатель не просто влиял на наблюдаемое, теперь наблюдатель позволял наблюдаемому оказывать на него впечатление. Траектория взгляда стала пуповиной, которая питает материальность. Невидимое стало синонимом несуществующего.   Те люди, которые в момент перехода оказали одни, постепенно истаяли в воздухе. Те, кому удалось посмотреть на себя в зеркало, так и остались стоять на месте подобно соляным столбам. Немногие, кому повезло не отвести друг от друга взгляда, ощутили себя брошенными на весы, и плечи этого механизма проходили через центр их зрачков. В дальнейшем, для поддержания жизни взгляд глаза в глаза стал необязателен, важно было чтобы поверхность тела была хоть немного освещена чьим либо вниманием.   Возникла любопытная социальная организация. Зеркала были исключены из обращения, поскольку выяснилось, что они запускают бесконечный процесс циркуляции взгляда, который ставит жизнь на паузу. Можно было разбить зеркало и тогда человек немедленно приходил в себя, однако его личность оставалась лежать осколками на полу, лишенная связующей амальгамы. Нельзя стало засыпать без присмотра; но те, кто видел во сне своих исчезнувших друзей, на несколько минут парадоксальной фазы возвращали к жизни растерянных призраков, которые исчезали сразу после их пробуждения, если вдруг не начинали сниться кому то еще. Если долго смотреть на фотографию, она начинала двигаться, постепенно ускоряясь для того, чтобы покинуть свои белоснежные границы.   Люди стали жить тесно, в больших общих помещениях. Они разбивались на группы и за каждой приглядывал один наблюдатель, который в свою очередь становился частью  группы, на которую также смотрели. Была тем не менее, одна проблема. До того, кто стоял на вершине визуальной цепочки, не долетали взгляды тех, за кем ему приходилось наблюдать. Тогда было решено всем вместе посмотреть в одну точку, чтобы в ней появилось то, что было всегда, но оставалось невидимым. Потому что давно стало ясно, что не предмет притягивает взгляд, но взгляд возвращает предмету право быть.   Мудрецы говорили о том, что в самой темной точке мира живет Бог. Его глаза закрыты, поскольку их не щекочет чужой взгляд. Он смотрит на самого себя, потому что его взгляд отражается от внутренней поверхности век и поэтому он недвижим и спокоен к несправедливостям внешнего мира. Его надо просто разбудить и тогда он будет глядеть на нас как самый последний зритель, не покидающий зал даже после того, как выключен свет и занавес падает на пол.   Итак, вся община, вся до последнего человека, однажды начала смотреть в самый темный угол пещеры. До самого последнего человека, потому что вера их была сильна. Но и она исчезла, когда никто так и не посмотрел оттуда в ответ.  
Подробнее
Грани зависимости
4.   Олег и Даша были похожи друг на друга, как однокоренные слова. В каждом из них были буквы, которые, случись в сборнике автобиографий лингвистический парад, шли бы вместе одной колонной, держась за руки или переплетаясь каллиграфическими изысками. Да, приставки и суффиксы у них были разные, но известно как корень смотрит на окончание и прочие части слова - как на обрезки колбасы в гастрономе, которые случайно смахнули на пол голодным кошкам.   Когда Олег обнимал Дашу одной рукой, его вторая рука теряла чувствительность и повисала плетью, словно бы пропадал предлог для существования. Вся ее сила уходила в первую, а может быть, первая отдавала ей все бессилие, которое забирала у Даши. Даша, попав в поле притяжения Олега чувствовала, как меняется гравитационная постоянная между ними и Земля уплывает из под ног, уносясь в открытый космос. Впрочем, это становилось уже неважным - Олег был такой высокой плотности, что даже молекулы кислорода, снующие вокруг, принадлежали только им. В левом глазу Олега Даша видела прошлое,  в правом - будущее, на его переносице, если смотреть сбоку, помещался горизонт и еще оставалось место для поцелуев.  Олег не отбрасывал тени, поскольку она тоже не хотела расставаться с ним и лежать где-то на асфальте или земле, отдельно и одиноко.     Олег видел Дашу как будто на другом конце калейдоскопа, ему нравилось как она меняется, складываясь в новую фигуру, стоило ему слегка развернуть кисть. Он даже  слышал иногда трение кристаллов и от этого ему казалось, что они передают тайный шифр, который нужно послать дальше. Но ничего не получалось - звук не монтировался с картинкой, ее имя звучало не так, как она выглядела. Олег переживал, что Даша рано или поздно развалиться на куски - ее образ отделится от ее звуков, ее мягкость не будет связана с ее вкусом. Поэтому ночью, когда Даша спала, накрывшись одеялом, словно прячась от времени, которое внимательным таможенником заглядывало в окно на предмет контрабанды, Олег переводил часы назад и мазал клеем секундную стрелку. Даша потягивалась и пространство выворачивалось наизнанку, чтобы заключить ее в свои объятия. Такая она была. А потом все закончилось.   Но перед этим, несколькими днями раньше, Олег заметил, что Даша немного запаздывает с ответами, когда он обращается к ней напрямую. Словно бы эхо, отразившись от Дашиной поверхности, возвращалось не в ту точку, из которой исходил голос и ему приходится искать адресата. Когда Олегу надоедало ждать, он начинал активно молчать, создавая вокруг вакуум, способный притянуть к себе звуки. Это немного помогало, но в ловушку попадалась в основном ерунда - позывные давно погибших космонавтов, забытые слова песен и названия автобусных остановок, прошлогодняя ругань птиц. Все кроме Дашиного голоса, который появлялся внезапно, как пленник, вырвавшийся из уже закрытого рта.   Однажды Олег пришел с работы и первым дело распахнул окно, потому что весна вывалилась из календарей наружу и заполняла собой артерии улицы, поднимаясь до самых чердаков. Прошлогодние птицы вернулись из своих каникул на небеса и разносили по миру весть о том, что новый сезон эмиграции открыт. Обычно Даша встречала его в кресле, листая книгу с последней страницы на первую, потому что хотела чтобы будущее усыновило прошлое. Она помнила то, что с ней будет, но не знала того, что уже было. Кроме того, она не была уверена в том, что это знание принадлежит ей.   В доме никого не было. Олег сбросил на пол пиджаки и пошел мыть руки. Его понесло по коридору задом наперед, как эритроцит, который покидает сосуд через дефект кожи. Казалось, кто то вытащил затычку из сосуда, который сохраняет реальность наполненной и она устремилась в слив, закручиваясь против часовой стрелки. Наконец, движение остановилось и Олег уперся лбом во что-то холодное. Из зеркала на него смотрела Даша и вертела на пальце пробку. Наконец-то мы встретились сейчас, сказала она, кстати, я - Ольга. Ольга - это Олег. У нас будет все хорошо. Всегда.   3.   В этот четверг Семену исполнилось сорок. Он решил продолжать жить дальше, хотя особых причин на это не было. Было скорее несколько досаждающих обстоятельств, с которым надо побыстрее разобраться. Как комар, который зудит в темной комнате - лень зажигать свет и устраивать охоту, но уснуть долго не получается.   За эти сорок лет многое чего было,  но еще большего не было. Был, например, закат в пионерском лагере, такой насыщенный, что тень маленького Семена упала на землю и осталась на ней подобно вытатуированному следу. Был еще институт, белая собака, гриб в банке из-под томатного сока. Жена, которая однажды ушла, потому что с ее слов, не смогла найти дорогу обратно.   Еще было много воспоминаний. Последнюю неделю Семена преследовал сон, в котором его детскую фотографию - мама, папа, белая собака, он сам - кто то разрезает ножницами по контуру семеновского тела, оставляя на его месте пустое пространство. Судьба вырезанного изображения оставалась неясной - может быть, его поместили в альбом с человеческими гербариями, а может быть - в бумажник, поближе к другим портретам. В любом случае, отсутствующий контур наполнялся фантомной болью, от которой он просыпался и руками вылепливал себя заново - один, в темной комнате, как будто в телепропрамме, которую переключили и больше не смотрят.   Монстры, которые в этот момент оживали под кроватью, невнятно сулили что-то мрачное, но их голоса звучали глухо, увязая в ковре по самую макушку. Как бы Семен не вслушивался, он не мог понять, то ли ему угрожают погибелью, то ли предлагают обменять жизнь на что-то более ценное, например, на две жизни и тире короткой смерть между ними. В любом случае, предложение было сомнительным - Семен не привык делить, он был поклонником других арифметических действий.   Утро проехало катком головной боли по семеновскому лицу, выдавливая застоявшиеся сны из ушной раковины на подушку. Вперед, сказал Семен самому себе и эхо собственного голоса заставило его усомниться в своей решимости, но сквозняк из открытого окна толкал его в спину и вскоре он уже был на улице. Люди скользили по обе стороны и проносились вдоль него, не способные бросить взгляд, как лассо, чтобы уберечь его от того, что ждало Семена за поворотом. Навстречу ему шел милиционер и держал за руку маленького мальчика. Вот, сказал он - этого мальчика много лет назад украли цыгане. Есть основания полагать, что это вы. И тонкими маникюрными ножницами перерезал тире смерти, которое разделяло две жизни.     2.   Ирма протянула руку, обхватила тонкими пальцами бокал, подняла его в воздух, пошевелила им с незначительной амплитудой, поставила его обратно на стол. Глаголы, как патроны в пулеметной ленте проходили через ее тело и она жила ими - двигалась, смотрела, дышала - старательно и почти без пауз. Она не доверяла существительным за то что они слишком независимы и предлогам за то, что они всегда связаны с чем то еще. Сказуемое - вот ее обитель. Пока эхо от действия звучит в пространстве, она чувствует себя неуязвимой.   В бокале Ирмы столкнулись друг с другом кубики льда. Нет, дело вовсе не в алкоголе. Видимо в этих застывших формах воды, как насекомые в янтарных каплях, спрятаны жидкие искры, которые при взаимном ударе воспламеняются невидимым огнем и от этого закипает кровь, голова начинает клониться на бок а там - в перпендикулярном измерении еще не остыли формы, из которых появляется мир - свежим, таинственным, не изгаженным чьим-то присутствием. Она любила бывать там - из следов, которые оставила она, вырастали другие люди, они шутили с ней так, как ей нравилось, гуляли вместе с ней, а затем отправлялись на свое место для подзарядки, в ожидание следующего визита.   В последнее время Ирма чувствовала себя неважно. Она как будто разучилась выговаривать некоторые буквы и от этого ее отстраненное “привет”, растянутое между углами рта, напоминало щербатую улыбку, вызывающую нездоровое любопытство. Взгляды мужчин травмировали ее эпидермис - большинство из них сгорало в плотной атмосфере отчуждения и вибрирующей гордыни, однако те из них, что были до краев заряжены безразличием, вонзались в нее под прямым углом и колыхались как шпаги тореадора. Это были уколы чистого холода и она ни как не могла избавиться от них, ни стирая себя как неудачную фразу под горячими струями душа, ни наполняя внутренности крепким кофе.   Поэтому она все время замерзала. Это был не арктический холод, когда под ногами трескается земля, потому что ткань материи становится хрупкой и звенящей от прикосновений; это была свежесть раннего утра, в котором ничего не случится. Как будто контурные карты событий лежат перед глазами, маня девственной белизной чистого пространства и ясностью пунктиров, а цветные карандаши съели крысы и теперь они бегают по квартире и хвостами вычерчивают на полу спирали, в лабиринтах которых теряется взгляд и кружится голова.   Итак, каждый день она оказывалась как будто бы перед обрывом. Словно телеграфист после тире точка тире решил поставить запятую, но не нашел ее сразу и вышел из комнаты в подсобное помещение, поставив аппарат на паузу. Под ногами, далеко внизу, медленно перекатывалось янтарное море. Каблуки отчаянно скользили по гладкому как стекло берегу. Только бы не упасть, подумала она, с силой оттолкнувшись от поверхности. Пока она падала вниз, грациозно тормозя нижними юбками, два кубика льда внизу столкнулись друг с другом и высекли искру жидкого пламени, мгновенно обжегшую пищевод.   1.   Итак, Саша шла по шоссе и сосала сушку. Сушка была черствая, как Сашино сердце, которое давно не окроплялось мужскими слезами и дырявой, как Сашина душа, потому что очередной негодяй пронесся сквозь три дня ее жизни, подобно мотоциклу на спидвее, оставляя за собой разреженное пространство и запах паленой резины. Сушку можно было сжать в кулаке, но она не отвечала на рукопожатие; ее перламутровая гладкость не оставляла заноз и ссадин на коже - пекарь, который ее создал, забыл о ней сразу же после того, как ее завернули в пакет.   Сушка могла стать отличной метафорой Сашиной жизни -  круглая, но как то неровно, подгорелая с одного края и подмоченная с другого; если смотреть сквозь нее на мир, он не становился от этого краше, а с другой стороны - нелепый монокль, в котором плавал черный зрачок, интересный одному лишь голубю. Саша вспоминала, как в далеком детстве сушки обитали рядом друг с другом, порабощенные и посаженные на нить. Чтобы дать свободу сушке  нечего  было и думать о том, как развязать узел, его не брал даже фригийский меч - чтобы сушка стала свободной, ее надо было разрушить, как древнюю африканскую столицу.   Так и Саша уходила от негодяев частями, отрезая от себя куски тела и просовывая их сквозь решетку наружу. Потом они волочились за ней, сшитые воспоминаниями, но как то неплотно и поэтому когда очередной негодяй смотрел на Сашу, он видел сквозь нее только кондитера - как он  сидит за своим обсыпанном мукой столе и чертит на его поверхности замкнутый Сашин профиль. Стирает его и рисует снова, выдерживая небольшую паузу, чтобы прошлое немного сместилось по отношению к настоящему и два круга сплелись друг с другом в один знак бесконечности.  
Подробнее
Рейтинг@Mail.ru Индекс цитирования