Лекторий Азовского интенсива-2017   Больше видео с этого интенсива здесь или подписывайтесь на канал YouTube Гештальт-ДВ

  Лекторий XV Юбилейного Коктебельского интенсива по гештальт-терапии "Лики Любви"   ПЕРВЫЙ ГЕШТАЛЬТ-ИНТЕНСИВ В ИНДИИ! Для всех, кто: желает совместить учебу, отдых, оздоровление и новогодние каникулы.  интересуется психологией, психотерапией, гештальт-терапией ищет новые возможности для личностного развития давно собирается обратиться к психотерапевту, но времени постоянно не хватает :)   Подходящее место и время, чтобы начать свой год абсолютно по-новому!   Тренерский состав: Даниил Хломов, Елена Дыхне, Леонид Третьяк, Любава Мутилина, Звайгзне Мария,  Максим Пестов   ​Узнать больше ​  

  Лекторий XV Юбилейного Коктебельского интенсива "Лики Любви" Главные тезисы: общие основания психотерапевтической практики основные направления психотерапии обшие и неспецифические факторы психотерапии стадии интеграции опыта ​ ПЕРВЫЙ ГЕШТАЛЬТ-ИНТЕНСИВ В ИНДИИ! Для всех, кто: желает совместить учебу, отдых, оздоровление и новогодние каникулы.  интересуется психологией, психотерапией, гештальт-терапией ищет новые возможности для личностного развития давно собирается обратиться к психотерапевту, но времени постоянно не хватает :)   Подходящее место и время, чтобы начать свой год абсолютно по-новому!   Тренерский состав: Даниил Хломов, Елена Дыхне, Леонид Третьяк, Любава Мутилина, Звайгзне Мария,  Максим Пестов   ​Узнать больше ​  

  Лекторий XV Юбилейного Коктебельского интенсива по гештальт-терапии "Лики Любви"  

Лекторий XV Юбилейного Коктебельского интенсива по ГТ  

В обыденном представлении время имеет вполне очевидные характеристики. Для того, чтобы их описать, не нужно проделывать никакой мыслительной работы, достаточно просто отвести взгляд в сторону и получить доступ к образу, словно бы доставая из кармана предполагаемый там предмет. В этом представлении время линейно и однонаправленно - оно движется из прошлого в будущее, потому что если взглянуть назад, можно обнаружить пройденный путь в виде воспоминаний.   Можно сказать и по другому - время изливается из будущего в прошлое, а мы стоим, замурованные в цементный тазик настоящего и принимаем на грудь его тяжелые регулярные волны. Мы видим надвигающуюся волну и готовимся к ее приходу, затем, когда она перекатывается через нас, выпускаем зажатый между зубами воздух и прибавляем единицу к текущему счету. Мы хотим попасть в будущее, потому что думаем, будто там есть твердый берег.     В такой постановке вопроса неизбежно возникает следующая оппозиция - что является источником движения? Будущее ли вытекает из прошлого, либо же прошлое создает точку, в которое стремится будущее? С точки зрения здравого смысла даже пробная формулировка последнего предположения кажется громоздкой и нелепой. Это ощущение проходит, если говорить о времени не в физическом измерении, а в терминах развертывающейся психической реальности. Давайте для лучшей ориентировки в ситуации вспомним определение гештальта.   Гештальт это “форма в движении”, совокупность элементов, взаимодействие которых формирует системный феномен, который нельзя целиком вывести только из его компонентов. Гештальт это форма, вынесенная за скобки отношений. Другими словами, логика гештальта, которая отвечает за его развитие, присутствует в настоящем, тогда как его “завершение” находится в потенциальном будущем. Чтобы ее понять, нам нужно прийти к завершению гештальта, то есть путь, который мы прошли, может быть схвачен только ретроспективно. Однако для того, чтобы это стало возможно, мы должны допустить наличие этой логики в настоящем. Допустить и довериться ей, не понимая - ибо понимание возникает после того, как в нем уже нет особой нужды - поэтому развертывание гештальта нельзя ускорить или усилить, ему можно только не мешать.   В ситуации “здесь-и-сейчас” гештальт присутствует целиком. Это значит, что время в психической реальности течет задом наперед. Будущее определяет то, каким оказывается наше настоящее. Представьте себе видеопленку, запущенную в обратном направлении, на которую снят кувшин, падающий на пол. Осколки, лежащие на полу, поднимаются в воздух и собираются в предмет так, словно бы хорошо знают свое место. Знание об этом месте возникает ровно в тот момент, когда кувшин разбивается. До этого, пока посудина стоит на полке, подобный вопрос даже не может быть задан. В нашей психической реальности целостный опыт манифестируется в расщепленном, фрагментированном и распавшемся на куски виде и психика собирается вокруг этой попытки запустить внутреннее время в обратном направлении.   Эта метафора прекрасно прослеживается в ходе терапевтической работы. Мы знаем, что психика это результат отношений, а мышление - форма переживания отсутствия объекта. Симптом клиента сначала выглядит как фраза, сказанная на незнакомом языке или с такой интонацией, когда нельзя разобрать ее начало и конец, грамматическую структуру и знаки пунктуации. Ее хочется повторять до тех пор, пока в ней не появится адресат. Соответственно, психика разворачивается в сторону будущих отношений, в которых можно себя выразить. Незаконченное предложение стремится к полноте высказывания. Паутина речи плетется с периферии, шаг за шагом приближаясь к своему смысловому центру, откуда можно бросить взгляд на завершенное выражение. Клиент говорит кусками текста, который ему непонятен, поскольку смысл открывается задним числом, после прохождения всего лабиринта из метафор, пропусков, странных ассоциаций и пересечений.   Возникает ощущение, будто рот, которым я говорю из позиции клиента, принадлежит не мне, а кому-то другому - словно бы я беру его в аренду у того, кто говорит из будущего, чтобы попасть туда самому.  Речь клиента это карта, которая ведет на вершину - оттуда можно увидеть пройденный путь, но до этого его логика кажется прерывистой и непоследовательной. Мы пока не знаем, о чем мы говорим, но для того, чтобы прийти к пониманию, нам нужно продолжать это делать. Но как получается, что мы приходим в нужное место, если верное направление открывается уже после того, как мы завершили путь?   Это удивительный парадокс. В обыденном представлении мы полагаем, что пункт Б находится на конце отрезка, проведенного из пункта А.То есть мы знаем, откуда идем и что будет в конце этого движения. В пространстве психического мы можем понять откуда пришли, только находясь там, где мы есть, и собственно, нам не так важно, откуда мы приходим, сколько то, где сейчас себя обнаруживаем. Если мы этого не делаем, наше прошлое влияет на наше настоящее, как это описано в обычном представлении о причинах и следствии. Если мы совершаем этот поворот вокруг оси времени, наше настоящее начинает определять прошлое. Разумеется, прошлое психическое, а не фактическое. Собственно, в терапии мы как раз переводим время из измерения исторического в измерение психического, переходя от событий к представлениям о них.   Терапевтическая ситуация в некотором смысле представляет из себя разрыв в ткани времени - посреди исторического времени, которое течет из прошлого в будущее, где конец сессии неизбежен, мы создаем ситуацию обратного движения - будущее течет в прошлое, и тем самым его формирует. Настоящее как субъективное переживание, тоже, в своем роде, является разрывом между будущим и прошлым. Ни в том, ни в другом времени нет последовательности - прошлое это одновременно все, что было с нами, будущее - все, в чем мы продолжаемся.  Все, что было - есть, все, что есть - будет. Только в настоящем появляется движение - мы распаковываем архив будущего, перебираем его элементы и запаковываем его обратно в прошлое, но уже как то по другому.     Прошлое в терапевтической перспективе является величиной изменчивой, а не насильно данной. Мы не пытаемся определить, какой прошлое было вначале того субъекта, который находится перед нами; мы пытаемся обнаружить здесь, в настоящем, субъекта другого прошлого. Настоящее это место, в котором происходит пересечение всех дорог, это метафизический перекресток, на котором можно загадывать желания. Настоящее это место с другой экзистенциальной плотностью и поэтому оси прошедшего и будущего не переходят друг в друга напрямую, а преломляются, меняя свою траекторию. Разумеется, это повышенная плотность создается в терапевтических отношениях, за счет концентрации осознанности и внимательности.     Мне не можем изменить свое прошлое, но можем собрать себя в настоящем так, как если бы прошлое у нас было другое. Это ответ на часто задаваемый вопрос о том, что является пределом для изменений в ходе терапии. Клиенты часто упираются в свое прошлое, как в тупик, который можно пройти, только вернувшись в него и прожив заново, что по ряду причин нереально. И тогда они остаются заложниками необратимости, объясняя свое состояние прошлым опытом и приковывая себя к этой линии вероятности. Терапия предлагает иную альтернативу - опираться на будущее, а не на прошлое, предполагая, что наше текущее состояние определяется будущим, которое мы выбираем, а не прошлым, которое выбирает нас.   Настоящее это постскриптум прошлого, это некоторое добавление к описанию истории, которое не просто дополняет его второстепенной деталью или комментирует невнятный пассаж, но целиком меняет его смысл и задает новую траекторию для развития сюжета. Настоящее, взывая к будущему, изменяет смысл прошедшего. Или другими словами  из настоящего мы конструируем будущее, которое меняет наше прошлое.   Отвечая на вопрос, заданный в начале текста - является ли будущее следствием прошлого или же прошлое вытекает из настоящего - мы можем сказать, что совершенно не важно устанавливать эту исходную точку. Не существенно, что является источником для своего продолжения - настоящее или будущее. Важно то, что между этими состояниями - в настоящем - нарушается их прямая выводимость одного из другого. Будущее эквивалентно прошлому, если к этому не прилагать никаких усилий. Точно также события внешнего мира становятся эквивалентны внутренним процессам, если не создавать между ними символическую прослойку. Клиент может быть либо захвачен своим прошлым, либо строить с ним отношения как с некоторой возможностью или вариантом интерпретации, как если бы “это могло быть”. Нас не интересует историческая достоверность, а только то, насколько точно интерпретация отражает текущее состояние. Мы постигаем прошлое не из прошлого, в виде воспоминаний, а из настоящего, через углублений знаний о себе, потому что прошлое это продолжение настоящего.   Подобное отношение не означает отрицание своего прошлого. Скорее, мы оставляем ему право оставаться прошедшим, то есть не актуальным, а не диктовать то, каким должно быть будущее. Соответственно, психотерапия становится тем специально организованным процессом, который отменяет детерминированность будущего прошлым и вводит в измерение настоящего состояние хаотического равновесия, выход из которого может привести к формированию новой версии происходящего. Прошлое возникает там, где отсутствует мышление. Прошлое утверждает собой некоторую истину, тогда как на самом деле она всякий раз заново конструируется в настоящем. Каждая сессия это возможность сказать о себе что-то такое, что было неизвестно ранее. Символизация довербальных ощущений в присутствии терапевта означает выражение своего экзистенциального бытия в некоторое сущее, форма которого не была определена ничем, кроме этой отчаянной попытки. Будущее создается усилием в настоящем.   Из всего этого можно сделать несколько выводов. Во-первых, прошлое имеет очень небольшое отношение к достоверности, поскольку целиком разворачивается в воображаемом пространстве. Прошлое как субъективный феномен, является частью настоящего и поэтому оно подчинено тому, как складываются переживания себя “здесь-и-сейчас”. Речь здесь идет не об исторических фактах (хотя и о них тоже), а, в большей степени, о значениях, которые им придаются. Чаще всего эти значения касаются представлений о влиянии прошлого на будущее и необратимости эффекта прошлых событий в настоящем моменте. Наше прошлое оказывается таковым, потому что вектор настоящего именно таким и только таким образом возделывает поле бессознательных представлений, создавая из него образ, который дается нам в виде воспоминаний. Мы получаем в наследие из прошлого всего лишь способ его конструировать, а не план, согласно которому будет строиться наше будущее.   Во-вторых, смысл настоящего определяется тем, в какой степени оно оказывается частью будущего, как развертывающегося во времени проекта, а не прошлого, как символа необратимости, которое повторяется раз за разом и нуждается в окончательном разрешении. Вовлеченность в повторение означает, что клиент пытается достичь удовлетворения неосуществимым путем, то есть решить прошлую задачу способами, которых больше не существует. Это напоминает желание надеть брюки, из которых давно и очевидно вырос. Чтобы повторения прекратились, нам нужно впустить в свою жизнь что то другое, пока еще не существующее, помня о том, что ничего лишнего появиться попросту не может, поскольку оно кажется таковым лишь до тех пор, пока картинка не станет полной, при взгляде на нее из будущего. Симптом остается “неизлечим”, если он мыслится как  наследием прошлого, и наоборот, избавление от него происходит путем включения его в смысловую парадигму будущего.   И наконец, в-третьих, будущее не выводимо из прошлого, поскольку течение времени прерывается в настоящем и стало быть этот разрыв, который необходимо преодолеть, создает освобождение от детерминизма, поскольку смысл истории определяется не ее началом, а тем местом, где она заканчивается. Будущее определяет значение того, что с нами происходит сейчас и это уже некотором образом устремлено в будущее и прописано там и ждет своего часа, чтобы явить себя в виде понимания. Поэтому мы ищем в будущем место тому, что переживаем сейчас как настоящее.        

В данном тексте я предлагаю рассмотреть терапию зависимого клиента прежде всего как стратегическую работу со структурой характера, которая задает особый формат терапевтических отношений.       Не секрет, что важнейшим методологическим  инструментарием гештальт-подхода является поддержка процесса осознавания. В работе с зависимым клиентом мы прежде всего работаем с осознаванием самого факта зависимости. Нас ожидает неудача, если мы будем заходить со стороны “вредных последствий”, то есть апеллировать к здравому смыслу. Любой зависимый чаще всего знает о вредных последствиях аддиктивной реализации лучше любого специалиста, поскольку он сталкивается с ними “изнутри”. Козырем, бьющим любые доводы о вреде аддикции, оказывается уверенность в том, что это нанесение вреда в любой момент можно прекратить. Другими словами, зависимый уверен в том, что он контролирует потребление, тогда как на самом деле потребление контролирует его. Уверенность в контроле является реактивным образованием для защиты от переживания бессилия перед объектом аддикции, которое вытесняется в бессознательное. Соответственно, мы можем поддерживать осознавания потери контроля над аддиктивной реализацией. Для гештальт-подхода как экзистенциального метода психотерапии характерен акцент на ухудшении качества жизни, которое возникает при формировании ригидного способа регуляции эмоционального напряжения, который исключает возможность творческого приспособления и полноценного развития.   Отметим сразу, что терапия с зависимым клиентом является достаточно сложным мероприятием. В основном это связано с тем, что отношения с зависимым клиентом сильно угрожают устойчивости терапевтической идентичности. С чем это связано? Первая ловушка, в которую попадает терапевт заключается в том, что бессознательное бессилие клиента перед лицом аддиктивного поведения становится частью терапевтических отношений таким образом, что терапевт наделяется прямо противоположным качеством - всемогуществом. А именно - неоспоримой способностью “справиться” с зависимым поведение клиента таким образом, чтобы тот не принимал в этом какого-либо участия. Терапевт, который становится последней надеждой не только в глазах беспомощного клиента, но и сонма его многочисленных родственников, сталкивается с соблазном нарциссического вызова - сделать то, с чем не справились другие. Он теряет свою автономную позицию и начинает играть роль Спасателя в терминологии драматического треугольника. Разумеется, изначальная нарциссическая идеализация через некоторое время неизбежно сменяется обесцениванием, поскольку для зависимого клиента не меняется паттерн поведения и он может проявлять свою агрессию единственно доступным в данных условиях способом - через срыв и возвращение себе контроля за ситуацией. То есть, сначала терапевту отдается ответственность за трезвость, а потом она же пассивно-агрессивно себе присваивается. Победителем в такой игре остается, конечно же, аддикт.   Эти игры, в которые зависимый клиент вовлекает терапевта, разыгрываются на бессознательной сфере, в этом нет злого умысла. Клиент реализует с терапевтом зависимый паттерн поведения и либо преуспевает в нем (при бессознательной поддержке терапевта) и еще более укрепляется в своем неврозе, либо сталкивается с фрустрацией и приобретает возможность для изменений (если удерживается в терапии). Поэтому задача терапевта состоит в том, чтобы не вступить в бессознательный сговор с клиентом, поскольку каждый из нас имеет зависимый радикал, который реагирует на невербализованные клиентские послания.   Что делает зависимый клиент с терапевтом? Поскольку зависимость возникает как результат непереработанной сепарационной травмы, аддикт в терапевтических отношениях старается обрести утраченный (и никогда не имевший место быть) идеализированный материнский объект который будет удовлетворять его потребность во-первых, полностью, а во-вторых, в любое время. Собственно, объект аддикции (алкогольный, химический, любовный и любой другой) становится таковым, когда клиент научается с его помощью снижать невыносимую тревогу брошенности. Поэтому апелляция к вредным последствиям аддикции не обладает никаким референтным смыслом, поскольку потребление спасает от куда более тяжелого переживания абстиненции, то есть лишения и переживания оставленности. Это переживание связано с ранним детским опытом брошенности, когда собственных ресурсов явно недостаточно для того, чтобы успокаиваться. Зависимость таким образом является результатом фиксации на переживании пустоты и одиночества в отсутствии заботящегося объекта.   Таким образом, вторая ловушка терапевта заключается в том, что клиент предъявляет амбивалентное послание - с одной стороны, я хочу избавиться от объекта зависимости (поскольку по разным причинам он перестал выполнять адаптивную функцию), а с другой - я не хочу испытывать состояние абстиненции. И тогда, по сути, клиент предлагает терапевту стать на место объекта своей аддикции, заменить одни зависимые отношения на другие. Но для этого терапевту необходимо пожертвовать своими границами и гарантировать отсутствие страдания у клиента. В этом месте у терапевта может возникать сильный контрперенос - как же я могу быть жесток с этим милым человеком, который смотрит на меня глазами, полными мольбы и страдания. Если терапевт бессознательно выбирает позицию идеализированной матери, он тем самым поддерживает пограничное расщепление зависимого клиента, в котором тот не может выдерживать плохой объект и  справляться с чувствами, которые в этот момент возникают. Бессознательный запрос клиента и цели терапии находятся в двух противоположных местах и, соответственно, в позиции терапевта мы можем поддерживать только один вектор - или поддерживать расщепление, или стремиться к его интеграции путем увеличения переносимости “отщепленных” переживаний.   В отношениях с терапевтом как с идеализированной матерью клиент пытается организовать так называемое непосредственное удовлетворение потребности в привязанности (которая фрустрирована у зависимого). Клиент может требовать ясности, гарантий, доступности так, словно бы находится с терапевтом в слиянии и может пользоваться его ресурсами так, как ему заблагорассудится. Следование такому требованию приводит к потере терапевтической позиции. Терапевт может гарантировать клиенту только символическое удовлетворение в рамках сеттинга, который с одной стороны, предсказуем и надежен, а с другой, имеет границы. Сеттинг формирует промежуточное пространство, в котором клиент может получать частичное удовлетворение и тем самым, наращивать неспецифическую силу Эго, то есть устойчивость к переживанию тревоги. Создавая фрустрационное напряжение от того, что потребности не удовлетворяются “прямо сейчас”, терапевт обучает клиента саморегуляции, то есть оказывается “транзиторным” объектом между объектом аддикции и автономным существованием. Автономия здесь не подразумевает отсутствие нуждаемости и контрзависимость, она подчеркивает ценность выбора в способах удовлетворения потребностей.   Таким образом, работа с зависимым клиентом начинается с установления границ, поскольку зависимое расстройство имеет пограничную структуру. Под словом границы я имею в виду весь комплекс особых терапевтических отношений: автономная позиция терапевта, его способность выдерживать атаки клиента, чувствительность к контрпереносу, понимание логики развития зависимого паттерна. Клиент, требуя непосредственного удовлетворения, не может увидеть смысл терапевтической стратегии, и бунтует против того, что кажется ему вредным и бесполезным. Терапевт инвестирует в клиента свое понимание и свою устойчивость и тем самым поддерживает надежность отношений. Хороший объект для клиента должен появиться не вследствие разрушения плохого, когда терапевта уступает атакам и становится символической идеальной грудью. Этот исход поддерживает пограничное расщепление. В логике предлагаемых терапевтических отношений хороший объект появляется в результате того, что терапевт демонстрирует устойчивость и надежность и тем самым предлагает клиенту возможность контактировать со своими плохими частями, за которые, как он думает, его должны отвергать. Старый опыт отщепления и изоляции “плохого Я” переписывается новыми отношениями принятия и интеграции. На мой взгляд, описанная часть работы является самой важной, поскольку она создает рамку для дальнейшим мероприятий, которые являются чисто техническими, и включают в себя исследование телесного опыта, обнаружение фрустрированной потребности, фасилитация творческого, а не аддиктивного цикла контакта и так далее. Терапевт должен быть чувствителен к бессознательному запросу клиента, который тщательно скрывается за изощренными способами сохранить аддиктивный способ контактирования. Терапевт, в некотором смысле, является проводником для появления в поле отношений новых экзистенциальных ценностей, вокруг которых клиент может пересобирать свою идентичность. Зависимость это фиксация психического развития на этапе вынужденной привязанности, тогда как терапевтические отношения предлагают возможность снять процесс роста с паузы и поддерживать его интенцию в направлении свободного и творческого взаимодействия.            

На Зимней школе-2017 Московского Ггештальт Института мы с Таней Клешковой провели мастерскую, которая называлась "Фантазия и символ". На ней мы пытались осмыслить то,что происходит в терапевтических отношениях с точки зрения концепции о символизации. Конечно, у концепций нет никакой точки зрения,но если смотреть на происходящее из определенной перспективы, можно различить интересные нюансы и акценты и присвоить это видение себе. Предлагаем вашему вниманию текстуальную обработку того,о чем мы хотели сказать,говорили и/или не смогли сформулировать в тот момент. Участники диалога - Максим Пестов, далее МП и Таня Клешкова, далее ТК.      ТК - Чем терапия отличается от обычного разговора двух людей? О том, что такое терапия и что происходит в терапевтическом кабинете много обсуждается как на обывательском уровне, так и среди терапевтов. В первом случае - потенциальный клиент не понимает как простая беседа может ему помочь. Среди терапевтов же в ходу интроецированные объяснения чем хороша терапия и как она работает. В этом диалоге умозрительным клиенту и терапевту довольно трудно встретиться, так как предмет описания - механизм терапии и ее результат - неовеществлен, не представлен во внешней реальности. Так в чем же специфика отношений терапевт-клиент?   МП - Когда заходит речь о терапевтических отношениях, интуитивно мы понимаем, что эти отношения включают в себя довольно широкий спектр взаимоотношений - они символичны, потому что обмен внутри них происходит на разных уровнях. Можно сказать, что в этих отношениях есть пласт реальный, который можно наблюдать со стороны - два человека некоторое время сидят и, как правило, разговаривают, и пласт символический, который не виден явно. И именно этот второй слой создает то, ради чего эти отношения организуются - невидимое пространство для изменений. Попробуем понять, что именно делает из человеческих отношений отношения терапевтические и на чем полезно делать акцент в обустройстве собственной терапевтической практики.   ТК - Да, похоже важно найти личные значения, слова для определения этого невидимого символического уровня, который определяет терапевтическое пространство.   МП - Начнем с того, что определим границы терапевтических отношений. Формально терапевтические отношения возникают, когда два человека регулярно встречаются на нейтральной территории для того, чтобы один из них мог в течении определенного времени говорить о себе. Для того, чтобы этот процесс мог начаться, этим людям необходимо заключить контракт. Существует распространенная точка зрения о том, что контракт нужен для того, чтобы защитить и обеспечить стабильность терапевта. Это действительно так, однако, мне кажется контракт не менее, а может быть и более, важен и для клиента. Контракт мы заключаем с сознательной частью клиента и тем самым препятствуем отыгрыванию бессознательных реакций в отношении терапевта. Например, при нарастании сопротивления клиент “вынужден” сохранять регулярность встреч и приносить свои реакции на сессию, и работать с ними там, где они возникли. Таким образом, контракт концентрирует бессознательное клиента в рамках терапевтических отношений и тем самым не позволяет сбрасывать психическое напряжение в других сферах жизни. С помощью контракта мы проясняем и усиливаем конфликтное поле. У человека есть три основных способа регулировать оргазмическое напряжение - мы можем отреагировать через действие или соматическое “короткое замыкание”, либо же использовать для переработки психического возбуждения свою психику. С помощью контракта мы увеличиваем присутствие мышления в психической жизни клиента, мышления как способа создавать репрезентации, то есть придавать смыслы происходящему.   Контракт создает границы сеттинга. Терапевтические отношения включают в себя два важнейших элемента - сеттинг (буквально установки, правила работы) как психический контейнер для переработки и содержимое этого контейнера. Про содержимое - мышление клиента - мы уже говорили, попробуем сказать несколько слов о самом контейнере. С одной стороны, сеттинг создает условия для терапевтического процесса - границы, время, оплата и т.д. - с другой, сам становится участником отношений, буквально третьим в паре клиент- терапевт. Это происходит благодаря целому ряду феноменов. Первое, что приходит на ум - сеттинг гарантирует обратимость терапевтической регрессии, то есть того измененного состояния сознания, которое неизбежно возникает в ходе работы. На сессии мы можем позволить себе быть любыми, потому что понимаем, что это не навсегда. Мы знаем, что границы сеттинга это те хлебные крошки, которые помогают нам вернуться обратно, в наш реальный мир, правда всякий раз чуть более другими. Далее, сеттинг в силу своей предсказуемости и повторяемости является метафорой раннего материнского холдинга, сеттинг это забота в чистом виде, готовность присутствовать и быть внимательным к тому, что происходит у клиента. С помощью сеттинга клиент оттормаживает непосредственное удовлетворение влечений, переводя эту потребность в символическую зону психической переработки, тем самым развивая собственную способность заботиться о себе. С помощью сеттинга мы конструируем отсутствующий опыт заботы, который можно интроецировать. Благодаря сеттингу бытие клиента фокусируется вокруг процесса символизации, то есть установления связей между элементами своего опыта и, соответственно, своей идентичности. И наконец, развернем эту мысль позже - сеттинг становится той зеркальной поверхностью, от которой приходит отражение, в котором нуждается клиент; сеттинг инициирует движение символических структур клиента и с помощью терапевта обеспечивает их развитие и завершение.   ТК - Выходит, контракт - сознательный акт взаимодействия между клиентом и терапевтом, результат договоренностей о дальнейшей работе, шаг к альянсу. А сеттинг, включенный туда терапевтом - то, что необходимо для разворачивания бессознательного клиента. Сеттинг представляет принцип реальности - с одной стороны( фигура Отца). Он может быть атакован клиентом, чтобы избежать проявления прямой агрессии к терапевту (репрезентации первичного объекта), или прилежно соблюдаться, иногда, чтобы получить одобрение. С другой стороны, сеттинг - конструкт, воспроизводящий отношения с родителем за счет регулярности, предсказуемости, наличия стабильного заботящегося объекта. Именно поэтому важна регулярность встреч в одно и то же время, в том же месте. Таким образом, сеттинг - необходимое условие во взаимодействии клиент-терапевт, это почва для возникновении символа и активизации символизирующей функции терапевта и клиента. Сеттинг - феномен, отличающий терапию от любых других отношений, это то, что позволяет терапии случиться. Он же создает “лабораторное пространство”, в котором могут быть размещены, сконцентрированы личные феномены клиента, в беспорядочном виде растекающиеся в потоке его обыденной жизни.   МП - Теперь, удерживая во внимании то, что в терапии мы поддерживаем работу мышления, отойдем на некоторое время от сеттинга и рассмотрим как появляется психика. Младенец на раннем этапе развития вообще не нуждается в психическом аппарате. Младенец нуждается в удовлетворении организмических потребностей, которые локализованы в теле. Пока он находится в симбиотических отношениях с матерью, они удовлетворяются автоматически. Сложности начинаются, когда мать перестает постоянно присутствовать рядом и удовлетворение потребностей задерживается на некоторый срок. Если потребность не удовлетворяется сразу, в организме возникает некоторое напряжение. Для того, чтобы с ним справиться, младенец опирается на опыт предыдущего удовольствия, задействуя так называемый галлюцинаторный тип удовлетворения желаний. Спустя некоторое время этот способ исчерпывает свои возможности по удовлетворению потребностей, поскольку он всего лишь реанимирует прошлый опыт. Дальнейшее развитие ребенка требует новых решений для регулирования напряжения. Таким образом, психика появляется в ответ на необходимость справляться с возбуждением в отсутствии опекающего объекта.   ТК - Да,галлюцинация - прародитель фантазии и символа - помогала пережить некоторую отсрочку в удовлетворении, как пелена прикрывала от боли и невыносимой фрустрации. Можно сравнить этот процесс, для наглядности, с фантазированием взрослого. Мы можем долгое время о чем-то фантазировать, расплываясь в улыбке, плавая в мире грез, но рано или поздно то “утешение, поглаживание”, которое выполняла фантазия перестает устраивать, возникает ясное ощущение неудовлетворенности и злости от отсутствия чего-то важного в своей жизни. И когда это напряжение удается заметить, пережить, принять - возможен скачок через активные внешние действия по удовлетворению потребности, что и означают переход на следующий этап развития. Как уже говорилось выше, ядро психики - результат первичного опыта переживания  боли в отсутствии опекающего объекта. Галлюцинация - аутичный способ справиться с напряжением. Она претерпевает значительные изменения, когда появляется Другой. Так мы делаем шаг к знакомству с символизацией в истории развития психики.     МП - Психика возникает и как реакция на автономию и как условие для ее развития. Новым способом, который совершает эволюционный скачок в развитии психики как платформы для дальнейшей субъективации, оказывается процесс, который называется символизация. Поскольку про нее написано достаточно много, обозначим в этом явлении только некоторые черты, необходимые нам для понимания терапевтической работы как пространства для развития символической функции клиента. Во-первых, символизация это то, что создает репрезентацию, то есть представленность в психике тех событий, в которых мы участвуем. Символизация связывает наше тело с психическим аппаратом. Телесно мы включены во все, что происходит вокруг, но для того, чтобы это участие попало в психику, требуется проделать специальную работу. Если эта работа проделана абы как, возникает, например, травматический опыт, когда большой объем телесного возбуждения не переработан психически. Символизация, в некотором смысле, отвечает за формирование гештальтов, то есть целостных, законченных форм опыта. Если символизация не завершается до конца, она требует завершения через травматическое повторение или соматическое изображение.   Во-вторых, символизация не повторяет опыт, как делает это галлюцинирование, но обогащает его. Младенец учится символизировать, когда мать дает отклик на его потребность и тем самым, придает ей смысл. Она невербально говорит ему: ты сейчас хочешь это. Условно говоря, в начале психической жизни все работает задом наперед, не так как это обстоит у взрослого человека. Понимание того, что я хочу, возникает после удовлетворения, а не до него. И таким образом, в символе встречаются две инстанции - желание ребенка и желание матери. И то, что в дальнейшем помещается во внутрь, отличается от исходного материала, оно преображается ответной реакцией. Важная деталь - символизация происходит в присутствии Другого, который угадывает желание и придает ему форму, тем самым транформируя его; другими словами, через символизацию мы получаем чуть больше, чем мы просили. Эта разница между моим желанием и желанием Другого, или другими словами, между запросом и ответом, и рождает возможность для развития. В этом смысле, я и Другой должны где то не совпадать, пусть на йоту, но выходить из слияния, поскольку в противном случае автономия заменяется на поглощение.     ТК - Выходит, символизация постоянно усложняет, наполняет психическую структуру через взаимодействие, выстроенное с Другим. В символе всегда есть след Другого - это результат со-творчества.   МП - Если в начале психического развития символизация формирует психику, то в дальнейшем, и это имеет непосредственное отношение к психотерапии, она ее непрерывно реорганизует. Как известно, развитие происходит через травму. Психика должна пережить два важнейших кризиса раннего этапа развития - преодоление симбиоза и вступление в диадные отношения, а затем переход в отношения триадные. Для того, чтобы осуществить этот переход, психика вынуждена особым образом трансформироваться. В первом случае она обучается формировать с помощью символизации внутренние объекты и отказываться от идеи всемогущего контроля, во втором - подвергается процедуре форматирования со стороны символического порядка и приходит к необходимости вытеснения. Этот последний процесс осуществляется в рамках Эдипальной ситуации, которая через идентификацию с Я-идеалом, формирует представление о том, кто я такой. Здесь мы приходит к важной роли символической кастрации, которая отделяет Я от не-Я, вытесняя последнее в бессознательные структуры. Эдипальная ситуация фактически диктует то, каким я должен быть и каким не должен и это происходит довольно насильственно по отношению к психике. Собственно, это и есть травма, когда некогда целостная поверхность опыта выворачивается наизнанку и фрагментируется. Таким образом, личность включается в социальный контекст какой-то одной своей частью, или другими словами, взгляд со стороны символического порядка видит ее под определенным углом, а затем она обучается воспринимать эту точку зрения как собственный образ.   Теперь вернемся обратно к сеттингу как к метафоре материнского холдинга. Можно сказать, что развитие психики неизбежно связано с отчуждением некоторого объема психического материала. Травма развития стремится к своему исцелению.  Могу предложить несколько романтическое определение психотерапии как процесса возвращения утраченного. Терапевт, подобно контейнирующей фигуре, распознает несимволизированное бессознательное послание клиента и придает ему форму своего впечатления. Содержание клиента становится доступным для ассимиляции в обложке терапевтического отклика. Это значит, что символизация клиента запускается символизацией терапевта. Чтобы что то было усвоено, оно должно сначала распознаться Другим. Есть очень интересная мысль, что терапевтическое взаимодействие строится на балансе того, что не говорится и того, что может быть из этого понято. Новизна происходящего для клиента определяется объемом контейнера терапевта, способного вместить в себя не только то, что говорится, но и то, что нуждается быть сказанным, для начала, в его реакции, его речью. Терапевт дает голос безмолвному. Символ это место встречи двух психик, это не готовый ответ, но влияние ответа на вопрос. Символ это переходный объект между запросом и откликом, переходный, потому что чужой опыт невозможно присвоить, но только переработать. Отклик терапевта похож на выстрел с упреждением, это обращение из того места, где клиента еще нет, но уже есть его интерес, его неосознанный взгляд. Символ это возможность, а не инструкция или описание. Подобно тому, как в буддизме можно описать природу ума, но нельзя заставить ее ощущать, так же и символ требует от клиента некоторой работы, которая может и не состояться.   ТК - Как терапевт запускает процесс символизации? Через символизацию собственного бессознательного в терапии. Те фантазии, ассоциации, отклики, которые рождаются в терапевте должны быть им обработаны и названы. Томас Огден в своих работах говорил о важности “бредить”в процессе сессии, чуть отчуждаясь от текста клиента, прислушиваясь к себе, находя слова и образы для неясных переживаний. Как осуществляется символизация собственного психического материала? Здесь важно сказать о первичном и вторичном процессе мышления. Первичный - это наше бессознательное, все что было вытеснено, плавает в безвременной и внепространственной среде, существующей по принципу удовольствия. Первичный процесс мышления как и бессознательное фантазирование, отражающее содержание наших импульсов, происходит постоянно. К нему относятся сновидения, оговорки, отвлеченные фантазии, грезы наяву. Вторичный процесс мышления живет согласно принципу реальности, подчиняется законам логики, грамматики. Это образы, облеченные в слова и встроенные в актуальную реальность  Символизация - преобразование первичного процесса мышления во вторичный, вербализация  вытесненного. Выходит, между первичным и вторичным процессом должен быть активизирован некий “мостик”. Когда есть доступ к бессознательному через метафоры, фантазии, ассоциации. Но бывает и так, что “мостик” на ранних этапах развития был подорван как в случае с ранней сепарационной травмой. Тогда процесс символизации крайне затруднен - невозможно сформировать, символизировать внутренний объект, внешнее сделать внутренним. Напряжение в таком случае не может быть названо и встроено в психический опыт. Все, что остается в таком случае - справляться с аффектом через соматизацю или отыгрывание. Символ, как клапан, который аффект преобразует в суть, не может быть сформирован.    МП - В лакановском психоанализе клиент обращается к аналитику, как к лицу, предположительно знающему то, в чем он нуждается.  В ходе наших рассуждений неизбежно возникает вопрос - а какой источник знания существует у терапевта? И как он может быть полезен для разных клиентов, если он один? Неужели терапевт что-то знает о клиенте еще до того, как он придет? И как соотносится такое отношение клиента к фактическому знанию, то есть к опыту, квалификации и профессиональной осведомленности? Для начала ответим на последний вопрос, и ответом будет служить одно слово: никак. Знание терапевта о клиенте находится не в терапевте, а в том фантазме, который клиент по отношению к нему разворачивает. Задача терапевта и сложна и, одновременно, проста - ему необходимо оказаться в центре клиентского невроза и привести в движение бессознательную массу, которая нуждается в символизации. Если функция кастрации заключается в том, чтобы отщепить некоторую часть невозможного в то время опыта и поставить запрет на его символизацию, тогда функция терапевта, в метафорическом смысле, анти-кастрационна.   Другими словами, все самое важное происходит на другой сцене. Клиент в первую очередь нуждается в трансцендировании, в выходе за привычное понимание себя как места вынужденного обитания, в которое его не приглашали, но в котором он себя внезапно обнаруживает. Для того, чтобы что-то вернуть, необходимо почувствовать отчуждение от того, что есть и тем самым обнаружить нехватку себя. Подобно тому, как в буддистской психологии Я - все то, что не есть я (как набор отформатированных паттернов), так и в терапии вначале необходимо обнаружить себя как чужого, как имеющего другие желания, исходящие из иного места. Другие не в смысле формального отличия, но имеющие бОльшую экзистенциальную погруженность. Задача терапевта не в том, чтобы избавить клиента от симптомов, с которыми тот себя идентифицирует, но пробудить в нем интерес к своей скрытой психической жизни. Точнее, создать условия для ее проявления. Итак, символизация в терапевтических отношениях создает потенциальное пространство для изменений. Это пространство, в котором отсутствует поглощенность (своим опытом) и захваченность (чужим влиянием). Это разреженное пространство; пространство, где  обнаруживается отсутствие, которому в дальнейшем придается некоторая форма. С помощью символизации, то есть обогащения представлений о себе, создается особая структура потенциальности, которая начинает менять реальность. Мы не создаем концепции о реальности, но мы выводим реальность из концепций. Вспомним миф об Эдипе. Изменения начинаются с вопроса, заданному оракулу, который знает будущее, но это будущее становится возможным только тогда, когда о нем вопрошают. На настоящее влияет то, чего еще нет, но к чему клиент обращается, как к отчужденной части себя самого. Терапевт, таким образом, оказывается зеркалом, которое отражает несуществующее, но возможное.   Каждый из нас манипулирует реальностью с помощью символов, то есть разыгрывает с помощью внешних объектов свой внутренний бессознательный сценарий. Мы одновременно живем как будто бы в двух мирах - один из них наполнен рациональностью и ясностью, а второй кажется хаотичным и запутанным. В первом обитает то, что мы называем своей личностью, а второй часто оказывается ее жестоким хозяином, от которого хочется освободиться. Но не стоит этого пугаться, поскольку бессознательные процессы всего лишь отражают внутреннюю, более фундаментальную,  логику, которая нуждается в развертывании и интеграции. Иногда пропасть между этими двумя состояниями кажется непреодолимой. Задача терапии, таким образом, заключается в соединении этих двух миров и установлению связи между ними.     Символизация это получение опыта “задом наперед”, когда ответ на вопрос “что я хочу?” находится не в начале пути удовлетворения потребности, а в его финале.  Прошлое связывается взглядом из будущего и в символическом пространстве будущее определяет прошлое, а не наоборот. Можно сказать, что сознательное это будущее время бессознательного, у которого пока еще нет формы. Терапевт метафорически напоминает радиоприемник, который сначала улавливает волну от радиоточки, а затем усиливает ее и транслирует передачу в громкоговоритель. Тогда логичным становится  требование “незнания” со стороны терапевта, поскольку преждевременное понимание приводит к торжеству логики здравого смысла и не порождает ничего нового. Символический обмен перемешивает слои бессознательного клиента и терапевта - клиент словно бы видит сон, в котором терапевт отражает его неосознаваемую потребность и пробуждение ото сна, то есть завершение сессии согласно принципам сеттинга, оставляет клиента с воспоминанием о том, чего еще не случилось.     И, последнее. Сеттинг в терпевтических отношениях является символическим отцом между принимающим ребенком и кормящей матерью. Эта символическая прослойка является профилактикой поглощения ребенка матерью в погоне за идеалом непосредственного удовлетворения внутри симбиотических отношений. Сеттинг оказывается цензурой, возвращающей мать к отцу, к другим клиентам или сообществу. Сеттинг не позволяет терапевту использовать клиента для своего нарциссического расширения.      ТК - Если тема Вас вдохновила, можно почитать следующую литературу:   Вейкко Тэкхэ "Психика и ее лечение" Ф.Тайсон "Психоаналитические теории развития" Андре Грин "Аналитик, символизация и отсутствие в аналитическом сеттинге" Томас Огден "Мечты и интерпретации" Ж-М. Кинодо "Приручение одиночества" Рене Руссийон «Работа символизации» МП - Спасибо зха внимание)  

Одна из самых ужасных характеристик эмоционально-зависимых отношений состоит в том, что они очень плохо заканчиваются. И дело даже не в том, что эти отношения приходят к своему финалу с какими-то сильно неприятными результатами (эта тема достойна отдельного изложения), а в том, что они длительное время не могут завершиться даже тогда, когда совершенно себя исчерпали. Чаще всего это выглядит так: для одного участника пары отношения закончились, а для другого они все еще длятся, и более того, именно в этот период становятся максимально важными. Как будто бы ценность отношений опознается в момент угрозы их непрерывности. И чтобы выжить в этой кризисной ситуации тот, кого “бросают”, вынужден расщеплять свою реальность на две части: ту, в которой объекта привязанности уже нет и ту, где он все еще присутствует и отношения с ним входят в фазу интенсивного развития.     Слово “бросают” взято в кавычки не случайно, поскольку его этимология отражает характер отношений в эмоционально-зависимой паре, в которой один партнер не просто оказывает поддержку, а фактически, держит жизнь другого в своих руках. Если меня бросают, значит я сам не могу обеспечить устойчивость и противостоять гравитации; значит, я нуждаюсь в ком-то для обеспечения того, что предшествует собственно отношениям - безопасности и стабильности. Равные отношения возможны между двумя автономными личностями. В случае эмоциональной зависимости возможность быть в отношениях находится не внутри того, кто в отношения вступает, а снаружи, в объекте его привязанности. В такой ситуации отношения это всегда отношения плюс что-то еще; то, что, как правило, затрагивает самые глубокие слои идентичности. Эмоционально-зависимые отношения гипер-символизированы, когда, например, кажется, что партнер уникальный, неповторимый и “мы созданы друг для друга” или в этих отношениях реализуется последний шанс, а часики тикают или когда только в этих отношениях можно получать признание и т.д.   Этот феномен - когда с помощью отношений получаешь что-то еще, помимо символического обмена, когда отношения гарантируют выживание и без них мир вокруг превращается в психотический хаос - является ключевым для понимания динамики эмоционально-зависимой личности. Фрейд описал эту конъюнктуру в классической работе “Горе и меланхолия”, в которой рассматриваются различные варианты переживания потери. С его точки зрения горюющий понимает, что он потерял, тогда как меланхолик до конца не осознает, что именно исчезло из его жизни. В силу того, что его дополнительные инвестиции в утраченный объект привязанности бессознательны, растерянность и паника, которые возникают при расставании, оказываются чрезмерными и неадекватными ситуации. Чувство успокоения, которое гарантировал пропавший партнер, исчезает вместе с ним. Кажется, что вместе с отношениями заканчивается сама жизнь. Швы разошлись и корабль дал течь. Партнер не просто ушел, но, ничего не подозревая, забрал с собой ту часть меня, которую я в него вкладывал и теперь меня для себя стало меньше. Это то, что в случае меланхолии Фрейд называл обеднением нарциссического либидо.       Рассмотрим допущение о том, что эмоционально-зависимые строят не привязанность, а прилепленность и своеобразное взаимопроникновение, когда граница контакта между ними проходит не по краю личности, а где то внутри нее. Отчего так происходит? Рассмотреть этот вопрос с нескольких сторон. Можно сказать, что эмоционально-зависимые не могут присваивать себе опыт отношений. Это легко наблюдать по тому, как увеличивается их тревога при малейших признаках взаимонепонимания или ссоры. Как будто бы вся история отношений перечеркивается текущим конфликтом и возможность будущего поставлена на карту настоящего момента. Складывается впечатление, что партнер существует ровно то количество времени, пока я на него смотрю, а когда он смещается с траектории взгляда у меня не остается даже воспоминаний о времени, которое мы провели вместе. Получается, что эмоционально-зависимая личность с трудом формирует внутренние объекты, то есть представления о партнере, на которые она может опираться в его отсутствии. Если я самостоятельно не могу регулироваться свою тревогу (с помощью предшествующего хорошего опыта), я буду нуждаться в присутствии того, кто будет делать это вместо меня.   Эмоционально-зависимая личность не проделывает некоторую часть важной работы, которую необходимо выполнить в отношениях. Она формирует привязанность через идентификацию, то есть связывается со своим объектом “напрямую”, без какой-либо промежуточной символической зоны. Это соответствует ситуации, когда проекции не проверяются, поскольку, если реальность отличается от представлений о ней, то это проблема самой реальности. Поэтому, в эмоционально-зависимых парах часто наблюдаются требованию к партнеру, который недостаточно хорошо “попадает” в проекцию. Партнер перестает быть автономным объектом, он захватывается обязательствами и вместо благодарности за то, что есть, чаще всего слышит упреки за то, чего не происходит. Захват предполагает нарушение границ и мы уже говорили про этот феномен, когда отмечали, где проходит разделительная линия контакта. Зависимый пытается присвоить себе то, что принадлежит другому и поэтому нуждается в его постоянном присутствии рядом.    Это присутствие не присваивается, потому что не все, что происходит снаружи, становится частью внутреннего опыта. Символизация, которая является необходимым условием формирования внутреннего объекта, требует, чтобы в символе соединялись две части - та, что содержит вопрос и та, в которой будет ответ. При этом важно, что ответ всегда, в большей или меньшей степени, чем-то отличается от вопроса и не соответствует ему целиком. Собственно, символ как раз и является компенсацией этого несовпадения, поскольку при полном тождестве запроса и ответа мы наблюдаем идентификацию в слиянии. Символ содержит в себе нехватку, которая указывает на другой объект (или же этот, но в другом времени) и это предлагает возможность для  развития. Можно сказать, что символизация повторяет эдипальную ситуацию, в которой появление отцовской фигуры препятствует поглощению ребенка матерью и разворачивает его к поиску новых и новых ответов. На уровне отношений то, о чем было сказано выше, находит свое выражение в неизбежности разочарования партнером и возможности сделать это разочарование элементом своего опыта. Другими словами, я либо разочаровываюсь и продолжаю жить, либо надеюсь и продолжаю преследовать.      Символизация осуществляется на двух уровнях. Первый, базовый, приводит к появлению в психике репрезентации вещей, это уровень, когда я что-то понимаю и ощущаю, но не могу (не пытался) объяснить. Второй уровень - репрезентация слов - осуществляется тогда, когда делается попытка выразить эти ощущения другому.  Можно сказать, что в эмоционально-зависимой паре коммуникация в большей степени происходит на уровне репрезентации вещей, то есть персональных бессознательных ожиданий, чем с опорой на  совместную реальность, создаваемую с помощью языка, то есть вторично символизированную. Символизация косвенным образом рисует личностные границы, которые стерты в зависимых отношениях, поскольку она конституирует реальность, а не потворствует преждевременной остановке на иллюзии понимания другого.   Эмоционально-зависимая личность не трансформирует партнера во внутреннюю репрезентацию, но стремится присвоить его себе через удержание и контроль.  Эмоционально-зависимый не может отказаться от фантазий о своем партнере, поскольку они несут глубокий экзистенциальный смысл. Он символизирует не партнера, но отношения, которые спасают его от столкновения со своим малонаполненным внутренним миром. Поэтому расставание с объектом зависимости погружает личность в длительный меланхолический процесс, который заканчивается благодаря символизации, то есть наполнению себя репрезентациями другого и качества отношений с ним.        

Когда поднимается вопрос о формах организации психической реальности, среди многочисленных вариантов ее структуры можно выделить две основные формы, расположенные на противоположных полюсах континуума. Речь идет о невротической и психотической организациях, причем эта формулировка предполагает отсутствие какого-либо понятия “психическое здоровье”, находящееся за пределами этой классификации. Все, что привычно относится к здоровой психике так или иначе организовано невротически и более или менее известно “изнутри”. Попробуем коснуться мало понимаемой из невротической модели области психотического опыта и опишем феномены, из которых он состоит.         Для Фрейда психотический опыт был прямо противоположен невротическому, в котором сильное Ego препятствует бессознательным проявлениям, формируя мощные репрессивные защиты от запретного возбуждения. Результатом работы этих защит становится материал вытеснения, который и определяет всю дальнейшую жизнь невротика, появляясь в ней в виде оговорок, сновидений, странных выборов и всего того, что создает дефицит осознавания и намекает на  существование еще одного уровня смыслов. Психотический опыт, напротив, организуется вокруг слабого Ego, которое не имеет возможности сопротивляться бессознательному, так, чтобы не быть заполненным его хаотическими проявлениями. Поэтому психотический клиент через расщепление и отрицание формирует ригидный, но хрупкий вариант идентичности, не предполагающий полисемантичности толкований, поскольку еще одна версия происходящего повергает психотика в хаос неопределенности и грозит исчезновением Ego. Если идентичность пограничной личности фрагментирована, то есть состоит из разрозненных и плохо связанных друг с другом, но устойчивых элементов, то идентичность психотика как будто бы держится на волевом усилии и все время нуждается в перепроверке.   Этот экзистенциальный ужас исчезновения более подробно описан в рамках теории объектных отношений, которая рассматривает психотический опыт как одну из незавершенных задач раннего развития. Выход из симбиотических отношений, когда мать и ребенок представляют из себя одно целое, возможен если только эти отношения дают ощущение безопасности и спокойствия. Если ребенок, пока еще не имеющий собственных механизмов для регуляции возбуждения, не получает успокоения от матери, он остается с ощущением того, что жизнь является опасным местом. Психотический клиент испытывает ужас распада связного Ego и это сильно отличается от страха поглощения или отвержения пограничного клиента, поскольку переживания последнего затрагивает вопросы отношений, а не существования. Можно сказать о том, что дальнейшая “взрослая” психотическая жизнь является компенсацией потери контакта с безопасной реальностью.   Конъюнктура психотического клиента состоит из раннего разочарования в способности реальности удовлетворить его потребности, которые, после череды отказов, приобретают форму зияющей пустоты. С одной стороны, это рождает ощущение того, что прореха никогда не сомкнется, с другой - что ненасыщаемая воронка может поглотить объекты любви и тогда они сами исчезнут. Такое переживание обращает стремление к родителям на себя, потому что тем самым психотик спасает реальность от уничтожения. Выбор развития происходит между аутизацией и попыткой встроиться в действительность. Для того, чтобы осуществить последнее, необходимо интроецировать опыт удовлетворяющих отношений, которые дают достаточно поддержки для развития. Психической реальностью становится то, что ранее было в отношениях. Можно сказать что психотик не находит свое место в происходящем.   Итак, всеобъемлющее ощущение внутренней пустоты является базовой компонентой психотического опыта. Это переживание хрупкости Эго, не имеющего устойчивой структуры и способного разрушиться под влиянием бессознательных аффектов ужаса, связывается с тотальным одиночеством, как отсутствием связей с человеческой реальностью. Последнюю мы можем рассматривать как общее семантическое пространство, для вхождение в которое необходимо обладать определенным набором кодировок, которые синхронизируют наше восприятие. Другими словами, пропуск в общую конвенциональную реальность опосредуется некоторым правилом для того, чтобы выделить из множества вариантов восприятия какой-то один. Невротическая организация начинается с момента инсталляции этой программы, когда во время эдипального конфликта отец устанавливает запрет и одновременно очерчивает пространство возможного.   Отцовская функция создает базовый фундамент смыслов, обладая которым, можно импровизировать и фальшивить, сохраняя при этом ощущение семантической принадлежности. Можно скользить вдоль привычных значений, держа перед глазами хлебные крошки для возвращения назад. Невротик при любом раскладе способен отыскать дорогу к символическому дому, который не знаком психотику. Психотик выпадает из ведущего и поэтому общедоступного семантического поля, поскольку у него отсутствует инсталляции оператора, который прописывает структуру символического порядка. Он лишается ощущения родства и не чувствует себя своим в окружении, в котором себя обнаруживает. Шизоидный опыт связан с отсутствием базовой безопасности, когда нет опоры на принадлежность. Поиск безопасности становится важнейшей задачей, без которой прочие способности оказываются нереализованными и поэтому психотический опыт это своеобразная остановка в движении к общности и разделенности.   Психотик формирует безопасность парадоксальным способом. Не имея возможности соотносить явление и символ так, как принято в окружающей реальности, к которой он не принадлежит в силу отсутствия этого понимания, психотик устанавливает это соответствие произвольным образом. Он пытается овладеть отсутствующей функцией и, таким образом, продуктивная симптоматика в виде бреда и галлюцинаций отражает эту попытку замещения. Несмотря на то, что психотические симптомы существенно дезорганизуют жизнь, они оказываются единственной формой контроля над реальностью, в которой психотик не укоренен. Бред это высказывание, которое обращено к отсутствующему символическому отцу и оно, как всякий символ, не является производным реальности, но наоборот, формирует ее и дает ей жизнь.   Включение в символическую реальность означает возможность быть услышанным, поскольку явление,стоящее за символом,будет распознано ее участниками предсказуемым образом. И если невротический клиент пребывает в символической реальности по умолчанию и поэтому способен играть с ее формой, то психотик стремиться схватить эту реальность и овладеть ею поймав в сети слов. Невротический субъект относится к символу так, как будто он имеет некоторое отношение к объекту, тогда как психотик - словно символ и есть объект. У невротика между самим собой и реальностью существует галлюцинаторная прослойка, которая, словно текстура, натянута на грубую и однозначную поверхность. Психотик прикован к этой поверхности и не имеет свободы отдаляться и приближаться к ней так, как ему заблагорассудится, он раб реального, он является частью пейзажа, он связан пуповиной с животным миром. Психотик стоит на фундаменте в то время как невротик парит в аэродинамической трубе над его поверхностью.   Символ обретает свое значение в референтном поле, один символ указывает на другой и место, в котором текстура прикрепляется к реальному, может спонтанно меняться. Есть мнение, что для психоза характерен хаос и отсутствие структуры, но можно сказать и обратное - психоз, что захваченность структурой. Невротический клиент способен допустить, что происходящее является частью его психической реальности, которая может меняться, если меняется определенная система отношений. Психотик уверен, что между его субъектностью и реальностью можно поставить знак равенства. Поэтому или реальность целиком управляет внутренней жизнью психотика, или наоборот, он способен воздействовать на нее напрямую, обращаясь с ней как с частью своего тела.     Психотический дискурс устроен очень просто, несмотря на то, что он может быть нашпигован фантастическим и неправдоподобными вещами. В отличии от невротического, в нем нет внутреннего пространства, которое содержит сомнение, релятивизм и двойственность. Психотик может испытывать амбивалетное отношение к объекту, однако он не способен иметь отношение к этому отношению, то есть, он не может быть тревожным или растерянным по этому поводу. Если психотик больше участвует в происходящем, то невротик больше участвует в отношении к этому участию.   В традиционном понимании психотик не видит разницы между объективной и психической реальностью. Если для невротика конфликт разворачивается внутри психики, то для психотической организации он вынесен на ее периферию и возникает там, где психическое формируется. Другими словами, Я психотика не имеет четких границ и поэтому психотической клиент может переживать себя с одной стороны, захваченным чем-то внешним, а с другой - исчезающим, не имеющим достаточных оснований для собственного бытия. Как будто бы в момент пробуждения реальность необходимо всякий раз конструировать заново, поскольку она не сохраняется в собранном виде.   Психотической пациент плохо понимает, как с собой обращаться. Словно бы инструкция по пользованию собой написана на неизвестном ему языке.  Все, что рождается в его теле, все его проживаемые феномены кажутся неестественными, поскольку формирование базовой безопасности включает в себя называние и определение. Недостаточно просто сотворить твердь и свет во тьме - после этого необходимо утвердить, что это хорошо. Без этого признания со стороны родителей, психотик ощущает себя чужим в собственном теле, оно кажется ему взятым напрокат. Психотик фундаментально не уверен в себе, потому что он изначально не подтвержден, и поэтому вынужден прикреплять себя к тому, что находится за пределами его психики. В результате этого психотик оказывается или тотально растерянным, или наоборот, слишком ясным, производящим впечатление, что у него отсутствует бессознательное, поскольку галлюцинаторной прослойка создается за счет высших психических защит, которые являются достоянием невротическое клиента.   Психотик с легкостью формирует новые парадоксальные заключения, идущие вразрез со здравым смыслом и не сомневается в их валидности, однако эта способность обусловлена потребностью в нахождении универсального значения, той точки, с которой начинается его личная история (включающая в себя и весь окружающий мир). Он озабочен поиском дна, поскольку все время тонет в неопределенности. Психотик создает собственную модель реальности и успокаивается в этом воображаемом порядке, тогда как развязывание психоза возникает вследствие обнаружения другого смысла и тогда психотический клиент оказывается затопленным не упорядоченный потоком хаотических значений.   Терапия психотического клиента выстраивается вокруг его способа совладания с реальностью, в которую он был приглашен, но с которой не был ознакомлен. Психотический дефект, который появляется на раннем этапе развития, невозможно отформатировать из взрослого состояния, однако вполне реально компенсировать его влияние с учетом того, какую функцию он выполняет. Поскольку психотический клиент более всего озабочен проблемой безопасности, которая нарушается в тот момент, когда он теряет контроль над тестированием реальности, работа может быть направлена на исследование того, как образуется его опыт. Другими словами, если психотик привычно обеспечивает безопасность, овладевая словами, которые связывают реальность, то другим источником успокоения может стать связывание сознания и тела. Символы создают контуры реальности, расшатывание которых чревато развязыванием психоза. Тело создает векторы движения в пределах этих границ. Мы не должны стараться затащить психотика в нашу реальность, но обучая его лучше ориентироваться в своей, тем самым можем способствовать символическому обмену между этими двумя измерениями.